Психотерапия. Между наукой и искусством.
Психотерапия — научная практика, а психология должна базироваться на естественнонаучной методологии.
Терапия и искусство — разные, но близкие вещи, и могут взаимно использовать языки друг друга.
Психотерапия (во всяком случае, личностные ее направления) — может рассматриваться как вид искусства.
Эта статья — еще одно размышление о том, что же это такое — психотерапия. Мы хотели взять бинарную оппозицию, часто возникающую при попытках определить сущность психотерапии, а именно — оппозицию науки и искусства. В поисках места психотерапии на отрезке, соединяющем эти две точки (исходя из позитивистского представления о том, что они не совпадают), могут быть рассмотрены крайние варианты: «психотерапия — это научная практика, не имеющая к искусству никакого отношения», » психотерапия — вид современного искусства». Кроме того, могут рассматриваться попытки создания гибрида — использование методов искусства в научной практике и наоборот. Попробуем двигаться согласно этой логике.
Психотерапия — научная практика, а психология должна базироваться на естественнонаучной методологии.
В чистом виде эта точка зрения встречается сегодня пожалуй только в учебниках (да и то с оговорками). Чаще звучит другая постановка вопроса: «Критика естественнонаучного метода в психологии». Если очень кратко суммировать основную аргументацию этой идеи она будет примерно такой:
Сложившееся понимание научности в психологии, как правило, ориентировано на естественнонаучную методологию, в которой человек рассматривается как объект исследования, а его субъект (исследователь) принимает возможные меры для устранения своего влияния на этот объект. В естественнонаучной системе диагностика является особой процедурой, отделенной от последующей за ней коррекции, где это влияние необходимо. Но эта практика уже не вмещается в логику научного исследования. Такое понимание научности в психологии (а точнее, такая привычная установка приписывать статус научности исследованиям естественнонаучного типа) связано в значительной мере с позитивистской методологией.
Основное условие естественнонаучного исследования состоит в независимости изучаемого объекта от каких-либо процедур его изучения и знаний, получаемых в исследовании.
Исследователь становится частью объекта исследования, его невозможно изъять из ситуации. Следовательно, предметом рассмотрения становится некоторая более широкая система, включающая самого исследователя. Речь идет о необходимости словами М.К. Мамардашвили «абсолютной прозрачности наблюдателя» в ситуации психологического взаимодействия1.
Позитивистская методология отрицает субъективность, пытается преодолеть ее, встать как бы над изучаемым явлением и «с высоты птичьего полета «разглядеть и объяснить увиденное». Но, следуя мысли В.Дильтея, «природу мы объясняем, а душевную жизнь понимаем». И в этом понимании субъективность, единство наблюдателя и наблюдаемого, может быть не противником, а союзником. «Все знание, включая научное,- писал К.Роджерс,- суть огромная перевернутая пирамида, покоящаяся на крошечном, личностном, субъективном основании».
В зарубежной психологии эта ситуация проявилась в противостоянии экспериментального и экспириентального методов2. Экспериментальный, в данном случае,- основанный на позитивистской методологии естественных наук. Экспириентальный, от английского «expirience» — опыт, переживание — метод познания личности, основанный на феноменологическом исследовании. Неудовлетворенность бихевиористскими и психоаналитическими взглядами на природу человека и способы воздействия на нее привела к оформлению так называемой «третьей силы». Философским основанием этого направления в психологии стал экзистенциализм. И хотя движение это очень разнородно в своих формах, но везде есть поиск «человеческой» науки, изучающей феномены человеческого существования. Наука обращается к субъективности.
В этом смысле, действительно точным стало название «гуманистическая» (human — человеческий, людской) психология (термин был впервые употреблен Олпортом в 1930 г.). Однако, спектр понимания «человеческого» в гуманистической психологии очень широк: от представлений о человеке — животном, способном осознать экологическую мудрость и жить в сотрудничестве с природой (в том числе и своей собственной) до человека — исключения, чья субъективность не имеет аналогов в животном мире. В связи с этим базовым воззрением на природу человека решается вопрос метода. Однако общим остается то, что предметом исследования становится не только общее, но уникальное в человеке. Исследование уникальности личности всегда относилось к области искусства. Новое движение в психологии и психотерапии обращается и приближается к искусству. (Исследователи отмечают, что сценическая структура представления пациента и толкования аналитика — один из опорных столбов психоаналитического метода3. Но если Фрейда «задевает» близость к искусству, он пытается остаться в рамках естественнонаучной методологии, психологи гуманистического направления сознательно обращаются к методам искусств. Психодрама Морено, арт-терапия, гештальт-терапия, экспрессивная терапия Н.Роджерс,- примеры тому).
Первым сделал попытку разделить гуманитарную и естественнонаучную психологию В. Дильтей. Предметом естественнонаучной психологии являются общепсихологические вопросы, зоопсихология, широкий спектр психологических исследований с точными количественными оценками. Гуманитарная психология изучает психологическое состояние отдельной личности, должна пользоваться методами отличными от методов естественно-научной психологии. Ее основной посыл: субъект и объект психологического исследования совпадают.
Эксперимент в социальных науках, как отмечает Гадамер, — не может быть превращен в науку только благодаря использованию в нем индуктивного метода естественных наук. Рамки индуктивной обработки результатов опыта обычно определяются интерпретацией для гуманитарной науки4.
В особенных отношениях психологическая теория находится и с казалось бы «своей» психотехнической практикой. Продуктивной для практики становится теория особого рода, похожая на лестницу (по Л.Витгенштейну): дошел — и отбрасываю лестницу. Т.е. теория, описывающая не «объекты» в старом позитивистском понимании, а условия взаимодействия, работы с этими объектами5.
Психотерапевтические школы, ориентированные не на воздействие, а на взаимодействие с личностью, начиная с психоанализа, вынуждены доказывать свою научность. Сторонники классического психоанализа пытались использовать естественнонаучный (позитивистский) метод, в то время как предмет исследования не укладывался в отводимые ему рамки «научности». Это не «ненаучная, а инонаучная форма знания, имеющая свои внутренние законы и критерии точности».
Психоанализ пытался исследовать историю человеческой жизни (т.е. традиционный предмет гуманитарных наук), оставаясь в рамках естественнонаучной позитивистской методологии. Тем самым происходило смешение традиционных понятий об объективности и субъективности. Критерия объективности, так необходимого в «научной» практике, здесь нет. Например, поначалу пытались использовать как один из важнейших исторический критерий реальности. Он казался более объективным и независимым от субъективных вер. Чего, казалось бы, проще — присутствовало событие в опыте клиента, значит — правда, не присутствовало, значит — врет. И если получится «вспомнить все», объективировать личную историю — это и будет целительным процессом. Однако довольно быстро прояснилась ущербность этого критерия. Мало того, что время физическое и психологическое течет по-разному (психологическое время может, например, растягиваться и сжиматься в зависимости от субъективной важности происходящего события). Но и само содержание воспоминания строится по другим законам, больше схожим с законами сна. Воспоминание — уже феномен сознания. Что ложь, а что правда в словах клиента, а главное, возможна ли вообще объективность в естественнонаучном смысле слова там, где речь идет о душевных процессах?
Может быть, критерием истинности может быть эффективность и в этом смысле «проверка практикой»? Но, как отмечает Пузырей, «психотерапевтически эффективными оказываются такие описания, которые по статусу являются мифологемами. Эдипов комплекс не объяснительная конструкция по отношению к античному кругу мифов об Эдипе, а еще один вариант того же самого ряда. Т.е. здесь об объективности (в естественнонаучном смысле слова) речи опять не идет6).
Но однако, чрезвычайно важным и интересным представляется вопрос о том, отчего при всех выше описанных доводах «против» естественнонаучности психологии и психотерапии в особенности, существует сильная тенденция удержаться в рамках научности. Этот вопрос связывается со значением для нас науки вообще.
Возрастающая интеллектуализация и рационализация не означает роста знаний относительно жизненных условий, в которых приходится существовать7. По мысли Вебера она означает, что люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Это означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь. Существует противоречие между этим процессом расколдовывания и иррациональною сущностью самой жизни. Человек стремится к осмысливанию, созданию собственного мифа, чтобы противостоять бессмысленности жизни. И наука здесь бессильна. При всей своей рациональности и объективности (а, может быть как раз в силу своей рациональности и объективности) смысла она жизни не прибавляет (разве что только если строит свой собственный миф о всесилии знания).
Как представляется, при всех попытках сохранения наукообразности, сейчас идет процесс выбора и даже отчасти борьбы разных мифологических систем. Как в свое время этот же процесс происходил в культуре при переходе от языческого мифологического разнообразия к простроенности канона единобожия. Но мифология лежит в основе, в корневой системе не только религии, она является матерью искусства.
Терапия и искусство — разные, но близкие вещи, и могут взаимно использовать языки друг друга.
Этот взгляд отражается в таких формулировках как: «Использование творческих методов в гештальттерапии», «Терапия методами экспрессивных искусств» и т. д. И наоборот, в кино и литературе есть целый жанр — психологический триллер, активно и как бы специально (открыто) использующий психоаналитическую тематику. Здесь есть скрытое, или наоборот, открытое противоречие. Методы личностных направлений в психотерапии могут быть нетворческими? Или искусства могут быть неэкспрессивными? Даже «импрессионизм» — это только обозначение пристрастий, название направления, но и он является выражением внутреннего мира и в этом смысле он «экспрессивен». Попытки использовать «методы искусств» для чего-то вне его, искусства, положенного звучат очень странно. Тем более, что если рассматривать психотерапию как путь к наиболее полному и гармоничному существованию, то «цели» ее как минимум близки к искусству. Расходятся они если психотерапия превращается в инструмент манипулирования собой и другими.
Подобные попытки манипуляций можно было бы назвать соцреализмом в психотерапии. Может быть, вы помните словосочетание «социальный заказ». «Искусство должно принадлежать народу и работать на нужды» ну, например, народного хозяйства. Нужно повысить производительность труда — напишем роман про стахановца, про передовика производства, люди прочитают — и начнут хорошо работать. Трудная ситуация в школах с учителями — снимем фильм «Доживем до понедельника» с обаятельным В.Тихоновым в роли учителя — и выпускники пойдут в педвузы. И, что характерно, так и было. На протяжении многих лет менялись только задачи: от количества руды, добываемой с помощью «печатного слова», до семейных отношений, корректируемых через «обращение к положительным примерам из литературы». Постепенно к положительным примерам присоединялись отрицательные, а затем жизнь усложнилась настолько, что у одного героя были и положительные и отрицательные качества. И все вроде бы хорошо, механизмы идентификации работают…
Но, как известно, отношения талантливого автора с социальным заказом по меньшей мере не просты. Приведем один пример отношений произведения и заказа из той эпохи, когда отношение к нему было весьма уважительным. Молодого Алексея Арбузова необидно было назвать «советским» драматургом. Социальный заказ можно было бы сформулировать так: «Советская женщина стала слишком замыкаться в узких рамках семьи. Надо ее оттуда «выводить». Интересы ее должны быть шире, ей необходимо участвовать в широких процессах народного хозяйства». Кто сегодня в этой холодной формулировке услышит отголоски арбузовской «Тани»? Однако соц. заказ был таким, и пьеса была написана. Ее принимают к постановке, и главную роль играет великая русская актриса Мария Бабанова. И образ выбивается из границ заказа, сама пьеса становится «не про то», приобретая новое измерение, которое и есть жизнь, а не схематичные рассуждения. Этим примером я, собственно, хотела проиллюстрировать простую мысль о том, что книжка не самый удобный инструмент для забивания гвоздей. Другими словами, цель существования искусства (если такая есть) находится в душевной, символической реальности, а не вне ее.
Однако, социальный заказ — феномен вполне неоднозначный. Трудно предположить возникновение любого сколько-нибудь значительного явления культуры вне социального заказа. Иногда это называется «слышать веяния времени». Существует по меньшей мере два заказа: тот, который формулируется напрямую и предъявляется будущему, можно условно назвать его внешним, и тот, который формулируется постфактум, чтобы понять как же мы получили то, что имеем. Этот заказ можно назвать внутренним, т.к. он редко осознается заранее, и направлен при формулировании парадоксальным образом назад, в прошлое. (Это один из фабульных мотивов «Сталкера» Тарковского А..А. Там в «зоне» ищут комнату, в которой исполняется заветное желание. Каждый знает свое желание, с которым он отправляется в зону, но никто точно не знает, с чем выйдет. Осознанное и неосознанное желание не всегда совпадают, а в комнате исполняется именно заветное желание. (В фильме один из сталкеров пошел за выздоровлением дочери, а выйдя обнаружил мешок золота)). Нечто похожее происходит в процессе психотерапии. Есть внешний запрос. Можно прямо и жестко сориентироваться на него. В качестве такого запроса может выступать что угодно: от проблем в общении, страха перед сдачей экзаменов до психосоматических жалоб. Целые направления в психотерапии именно так и сориентированы на внешний запрос. И если получается его исполнить, — психотерапевт становится если не богом, то волшебником в жизни клиента. Яркий пример — кодирование от алкогольной зависимости. Пил человек, не мог от этого отказаться, все шло наперекосяк в его жизни. А тут пришел к психотерапевту, заказал себе трезвость — и получил. Понятное дело, что далеко не все получают, но мы берем сейчас крайний, «идеальный» вариант. Вот тут психотерапевт становится волшебником, отвечающим за то, чтобы не было срыва. Т.е. одна зависимость (алкогольная) заменяется на другую (межличностную). Приходится полагаться на то, что психотерапевт «хороший» человек и не будет злоупотреблять отношением к нему клиента. Кроме внешнего запроса — отказа от зависимости — срабатывает внутренний — неудовлетворенная потребность в зависимости. Психотерапевт имеет дело с обоими запросами, хорошо, если это происходит осознанно. Чаще всего, если не делается вид, что запрос един, идет поиск компромисса между запросами (иногда прямо противоположными). Отсюда и «гибридные» формулировки — «творчество в психотерапии», «терапия методами экспрессивных искусств». Предполагается, что творчество «обслуживает» внутренний запрос и тем самым меняет или удовлетворяет внешний. Вот здесь мы и подходим к тому самому социальному заказу, но уже в психотерапии. Слово «обслуживает» и здесь несколько режет ухо. «Творчество в театре» или «творчество в поэзии» (если вообще возможны такая формулировка) — означает скорее жанровую принадлежность, чем вероятность «нетворчества». «Нетворческая поэзия» или «нетворческий театр» — оксюмороны — совмещения несовместимых. «Нетворческая психотерапия» приблизительно то же самое. Способность услышать оба запроса — уже процесс творческий. А кроме того, «арбузовская» ситуация, когда терапевт и клиент становятся сотворцами процесса, в котором меняются оба, — есть творческая ситуация психотерапии. Даже НЛП как открыто-манипулятивное направление известно своими «авторами», начиная с поэтической фигуры Милтона Эриксона. И настоящий процесс, как кажется, начинается не во время наблюдения за «глазо-двигательными паттернами» (хотя и это уже не только техника), а когда происходит диалог, обращенный к реальным личностям конкретного клиента и терапевта. Здесь хочется согласиться с мыслью Ф.Е.Василюка о том, что более точным часто бывает название психотерапевтической школы по имени ее создателя. Так же как поэтические направления серебряного века, например, нам известны не теоретическими платформами (акмеизм, символизм, футуризм), а прежде всего авторами (Мандельштам О.Э., Ахматова А.А., Блок А.А., Маяковский В.В.).
Психотерапия (во всяком случае, личностные ее направления) — может рассматриваться как вид искусства.
Наука изучает закономерное, повторяемое. Психология пытается изучать закономерности разнообразных процессов человеческой жизни. Случайное ускользает и исключается из круга рассматриваемых явлений. Поэтому проще обращаться к прошлому, оно более детерминировано, уже определено раз и навсегда. Выявив закономерности, «работавшие» в прошлом, можно предположить вероятность проявления их и в будущем. Однако история нашей жизни может рассматриваться не только как «единственно возможный вариант», а как «один из возможных» вариантов проживания событий. Это в том случае, если мы допускаем в наше представление о жизни такую категорию как «случайность». И тогда жизнь предстает не столбовой дорогой, а множеством переплетенных тропинок. Выбирая одну, мы тем самым отказываемся от остальных. Каждый шаг вперед есть потеря. Искусство, скажем мы вслед за Ю.М.Лотманом8, — это возможность пережить непережитое, вернуться назад, переиграть и переделать заново. Оно есть опыт того, что не случилось. Искусство дает нам выбор там, где жизнь выбора не дает. Так вот, попробуем начать этот раздел с того, что психотерапия как раз и занимается широкой областью неиспользованных возможностей, непрожитых событий и непережитых чувств. А теперь об особенностях этого процесса, о том, как все происходит.
Искусство отличается от других видов познания тем, что пользуется не анализом и умозаключением, а воссоздает окружающую действительность второй раз, доступными ему (искусству) средствами.
Таким «воссоздающим» познанием отличаются и личностные направления в психотерапии. Анализ и умозаключение здесь если и работают, то носят иной, динамический характер, т.е. тоже служат воссозданию в сессии личной реальности клиента. Кроме того, действительность, воссоздаваемая во время сессии, обладает особыми характеристиками и это то, что опять-таки роднит психологическую практику (в личностных направлениях) и искусство. А именно:
а) Опыт, получаемый во время психологической сессии, отличается от просто жизненного опыта своим игровым, нефатальным свойством. Здесь клиент может пережить самый страшный, к примеру, эпизод, оставаясь защищенным пространством и временем сессии.
Психотерапия, так же как всякое искусство произрастает из игры, в основе своей имеет игровую двойственность (шкура, наброшенная на стул, одновременно и шкура, и тигр). Именно эта двойственность позволяет воссоздавать окружающую действительность в сессии. Она же изменяет хронотоп сессии.
б) Психологическая работа имеет иные пространственно-временные характеристики и они ближе хронотопу искусства. Я здесь прежде всего имею ввиду сгущение, концентрацию времени в психологической сессии, что дает возможность проживания за краткий промежуток сессионного времени больших отрезков опыта, которые в жизни проживаются годами, а иногда не встречаются и вовсе. Иногда это бывает связано с субъективными остановками времени. Посреди суеты, непрерывных дел и слов, иногда необходимо время остановки, чтобы понять, что тебе действительно нужно. И тогда короткое время молчания может растягиваться и восприниматься чрезвычайно долгим. Все это происходит и в опыте повседневной жизни, но именно искусство (и психотерапия) стремится к этому осознанно и целенаправленно.
Кроме того, время сессии может нарушать строгую заданность, линейность времени жизни. В реальности проживается только один вариант события. Даже повторяющиеся действия никогда не проживаются в прежних условиях. В жизни работает закономерность, по которой в одну реку нельзя войти дважды. Подобная линейность проживания времени нарушается в сессии (и в искусстве). Здесь почти любая река может затормозиться. Есть возможность и условия для репереживания, т.е. проживания какого-то события из любого временного отрезка своей жизни заново.
в) Пространство сессии тоже не всегда равно пространству помещения, в котором она происходит. Его скорее можно сравнить со сценой, представляющей то тесный сарай, в котором невозможно дышать, то дом со многими комнатами, а то — целый мир. Это зависит от содержания, приносимого с собою клиентом. Однако пространство сессии изменяемо не только в размерах, но и в качестве. Оно бывает разряженным, безвоздушным, бывает густым, наполненным, где каждое движение становится точным.
г) Символичность сессионного материала в первичном разделенном значении реальности как объективной и символа этой реальности как субъективного. (а не только в том смысле, что произносимое клиентом является символом каких-то событий вне пределов сессии). В сессии чаще всего важны не реальные близкие или родственники клиента, которых нет в пространстве и времени сессии, а символические переживания, метафоры «пап» и «мам», живущие в душевном опыте клиента9. Только искусство так прямо вступало в сферу человеческой субъективности.
Следующее базовое свойство познания в искусстве состоит в том, что оно всегда связано с коммуникацией, передачей сведений. Художник всегда имеет ввиду какую-либо аудиторию, даже когда пишет «для себя». После М.М.Бахтина это свойство называется диалогичностью.
«Исключительно острое ощущение другого человека как «другого» и своего «я» как голого «я» предполагает, что все те определения, которые облекают «я» и «другого» в социально-конкретную плоть,- семейные, сословные, классовые и все разновидности этих определений, утратили свою авторитетность и свою формообразующую силу. Человек как бы непосредственно ощущает себя в мире как целом, без всяких промежуточных инстанций, помимо всякого социального коллектива, к которому он принадлежал бы. И общение этого «я» с другим и с другими происходит прямо на почве последних вопросов, минуя все промежуточные, ближайшие формы»10.
М. М. Бахтин разрабатывал понятие диалога на примере анализа текстов Ф.М.Достоевского, он показал, что два героя всегда вводятся Ф.М.Достоевским так, что каждый из них интимно связан с внутренним голосом другого, хотя прямым олицетворением его он не является. По М. М. Бахтину, в диалогах Ф.М.Достоевского сталкиваются и спорят не два цельных, а два расколотых голоса (один — во всяком случае — расколот). Открытые реплики одного отвечают на скрытые реплики другого11.)). Такое представление о психологическом диалоге становится моделью тех же процессов в терапии. По сути искусство психотерапии и есть искусство диалога «на почве последних вопросов».
Это предполагает особое отношение к языку в психотерапии. Оно, конечно, тоже роднит ее с искусством. Для психотерапии язык не может быть лишь орудием «прозрачным и нейтральным», поставленным в зависимость от субстанции научного изложения (операций, предположений, выводов), которая считается по отношению к нему внеположенной и первичной12. Сообщение в психотерапии не может быть полностью сориентировано на содержание, не может не учитывать форму как нечто вторичное. Форма терапевтического послания как минимум не менее важна, чем его содержание. Это выражается в особых закономерностях построения терапевтической речи (можно предположить развитие разных речевых стилей в зависимости от психотерапевтического направления: язык гипнотизера и язык гештальт-терапевта могут сильно отличаться друг от друга). Они декларируются и исследуются не только в НЛП, это общее свойство отнесенности к языку.
И наконец еще одно основополагающее свойство искусства (как и, надеюсь, психотерапии) — это то, что перейдя из сферы художественного замысла в область материального воплощения, произведение искусства, сохраняя идеальные свойства, само становится явлением действительности. Как фактор изменения жизни, оно обладает двойной активностью — идеальной и материальной. Психотерапевтическая сессия становится вполне материальным фактом жизни клиента, сохраняя свои идеальные свойства как модели глубокого взаимодействия людей. Не учитывать опыт, прожитый в сессии, каким бы неожиданным он ни казался, бывает непросто. Таким образом разделенное переживание, мысль, чувство — приобретают материальное воплощение и влияние на реальную жизнь клиента и терапевта.
И теперь мы подходим к самому интересному вопросу, который может быть только обозначен в пределах этой статьи и тем самым «предложен к размышлению». Если рассматривать некоторые направления психотерапевтической практики как вид современного искусства, то каковы его видовые особенности, жанровое разнообразие, какова, наконец, его поэтика? Но это — предмет дальнейших размышлений.
Терапия и искусство — разные, но близкие вещи, и могут взаимно использовать языки друг друга.
Психотерапия (во всяком случае, личностные ее направления) — может рассматриваться как вид искусства.
Эта статья — еще одно размышление о том, что же это такое — психотерапия. Мы хотели взять бинарную оппозицию, часто возникающую при попытках определить сущность психотерапии, а именно — оппозицию науки и искусства. В поисках места психотерапии на отрезке, соединяющем эти две точки (исходя из позитивистского представления о том, что они не совпадают), могут быть рассмотрены крайние варианты: «психотерапия — это научная практика, не имеющая к искусству никакого отношения», » психотерапия — вид современного искусства». Кроме того, могут рассматриваться попытки создания гибрида — использование методов искусства в научной практике и наоборот. Попробуем двигаться согласно этой логике.
Психотерапия — научная практика, а психология должна базироваться на естественнонаучной методологии.
В чистом виде эта точка зрения встречается сегодня пожалуй только в учебниках (да и то с оговорками). Чаще звучит другая постановка вопроса: «Критика естественнонаучного метода в психологии». Если очень кратко суммировать основную аргументацию этой идеи она будет примерно такой:
Сложившееся понимание научности в психологии, как правило, ориентировано на естественнонаучную методологию, в которой человек рассматривается как объект исследования, а его субъект (исследователь) принимает возможные меры для устранения своего влияния на этот объект. В естественнонаучной системе диагностика является особой процедурой, отделенной от последующей за ней коррекции, где это влияние необходимо. Но эта практика уже не вмещается в логику научного исследования. Такое понимание научности в психологии (а точнее, такая привычная установка приписывать статус научности исследованиям естественнонаучного типа) связано в значительной мере с позитивистской методологией.
Основное условие естественнонаучного исследования состоит в независимости изучаемого объекта от каких-либо процедур его изучения и знаний, получаемых в исследовании.
Исследователь становится частью объекта исследования, его невозможно изъять из ситуации. Следовательно, предметом рассмотрения становится некоторая более широкая система, включающая самого исследователя. Речь идет о необходимости словами М.К. Мамардашвили «абсолютной прозрачности наблюдателя» в ситуации психологического взаимодействия1.
Позитивистская методология отрицает субъективность, пытается преодолеть ее, встать как бы над изучаемым явлением и «с высоты птичьего полета «разглядеть и объяснить увиденное». Но, следуя мысли В.Дильтея, «природу мы объясняем, а душевную жизнь понимаем». И в этом понимании субъективность, единство наблюдателя и наблюдаемого, может быть не противником, а союзником. «Все знание, включая научное,- писал К.Роджерс,- суть огромная перевернутая пирамида, покоящаяся на крошечном, личностном, субъективном основании».
В зарубежной психологии эта ситуация проявилась в противостоянии экспериментального и экспириентального методов2. Экспериментальный, в данном случае,- основанный на позитивистской методологии естественных наук. Экспириентальный, от английского «expirience» — опыт, переживание — метод познания личности, основанный на феноменологическом исследовании. Неудовлетворенность бихевиористскими и психоаналитическими взглядами на природу человека и способы воздействия на нее привела к оформлению так называемой «третьей силы». Философским основанием этого направления в психологии стал экзистенциализм. И хотя движение это очень разнородно в своих формах, но везде есть поиск «человеческой» науки, изучающей феномены человеческого существования. Наука обращается к субъективности.
В этом смысле, действительно точным стало название «гуманистическая» (human — человеческий, людской) психология (термин был впервые употреблен Олпортом в 1930 г.). Однако, спектр понимания «человеческого» в гуманистической психологии очень широк: от представлений о человеке — животном, способном осознать экологическую мудрость и жить в сотрудничестве с природой (в том числе и своей собственной) до человека — исключения, чья субъективность не имеет аналогов в животном мире. В связи с этим базовым воззрением на природу человека решается вопрос метода. Однако общим остается то, что предметом исследования становится не только общее, но уникальное в человеке. Исследование уникальности личности всегда относилось к области искусства. Новое движение в психологии и психотерапии обращается и приближается к искусству. (Исследователи отмечают, что сценическая структура представления пациента и толкования аналитика — один из опорных столбов психоаналитического метода3. Но если Фрейда «задевает» близость к искусству, он пытается остаться в рамках естественнонаучной методологии, психологи гуманистического направления сознательно обращаются к методам искусств. Психодрама Морено, арт-терапия, гештальт-терапия, экспрессивная терапия Н.Роджерс,- примеры тому).
Первым сделал попытку разделить гуманитарную и естественнонаучную психологию В. Дильтей. Предметом естественнонаучной психологии являются общепсихологические вопросы, зоопсихология, широкий спектр психологических исследований с точными количественными оценками. Гуманитарная психология изучает психологическое состояние отдельной личности, должна пользоваться методами отличными от методов естественно-научной психологии. Ее основной посыл: субъект и объект психологического исследования совпадают.
Эксперимент в социальных науках, как отмечает Гадамер, — не может быть превращен в науку только благодаря использованию в нем индуктивного метода естественных наук. Рамки индуктивной обработки результатов опыта обычно определяются интерпретацией для гуманитарной науки4.
В особенных отношениях психологическая теория находится и с казалось бы «своей» психотехнической практикой. Продуктивной для практики становится теория особого рода, похожая на лестницу (по Л.Витгенштейну): дошел — и отбрасываю лестницу. Т.е. теория, описывающая не «объекты» в старом позитивистском понимании, а условия взаимодействия, работы с этими объектами5.
Психотерапевтические школы, ориентированные не на воздействие, а на взаимодействие с личностью, начиная с психоанализа, вынуждены доказывать свою научность. Сторонники классического психоанализа пытались использовать естественнонаучный (позитивистский) метод, в то время как предмет исследования не укладывался в отводимые ему рамки «научности». Это не «ненаучная, а инонаучная форма знания, имеющая свои внутренние законы и критерии точности».
Психоанализ пытался исследовать историю человеческой жизни (т.е. традиционный предмет гуманитарных наук), оставаясь в рамках естественнонаучной позитивистской методологии. Тем самым происходило смешение традиционных понятий об объективности и субъективности. Критерия объективности, так необходимого в «научной» практике, здесь нет. Например, поначалу пытались использовать как один из важнейших исторический критерий реальности. Он казался более объективным и независимым от субъективных вер. Чего, казалось бы, проще — присутствовало событие в опыте клиента, значит — правда, не присутствовало, значит — врет. И если получится «вспомнить все», объективировать личную историю — это и будет целительным процессом. Однако довольно быстро прояснилась ущербность этого критерия. Мало того, что время физическое и психологическое течет по-разному (психологическое время может, например, растягиваться и сжиматься в зависимости от субъективной важности происходящего события). Но и само содержание воспоминания строится по другим законам, больше схожим с законами сна. Воспоминание — уже феномен сознания. Что ложь, а что правда в словах клиента, а главное, возможна ли вообще объективность в естественнонаучном смысле слова там, где речь идет о душевных процессах?
Может быть, критерием истинности может быть эффективность и в этом смысле «проверка практикой»? Но, как отмечает Пузырей, «психотерапевтически эффективными оказываются такие описания, которые по статусу являются мифологемами. Эдипов комплекс не объяснительная конструкция по отношению к античному кругу мифов об Эдипе, а еще один вариант того же самого ряда. Т.е. здесь об объективности (в естественнонаучном смысле слова) речи опять не идет6).
Но однако, чрезвычайно важным и интересным представляется вопрос о том, отчего при всех выше описанных доводах «против» естественнонаучности психологии и психотерапии в особенности, существует сильная тенденция удержаться в рамках научности. Этот вопрос связывается со значением для нас науки вообще.
Возрастающая интеллектуализация и рационализация не означает роста знаний относительно жизненных условий, в которых приходится существовать7. По мысли Вебера она означает, что люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Это означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь. Существует противоречие между этим процессом расколдовывания и иррациональною сущностью самой жизни. Человек стремится к осмысливанию, созданию собственного мифа, чтобы противостоять бессмысленности жизни. И наука здесь бессильна. При всей своей рациональности и объективности (а, может быть как раз в силу своей рациональности и объективности) смысла она жизни не прибавляет (разве что только если строит свой собственный миф о всесилии знания).
Как представляется, при всех попытках сохранения наукообразности, сейчас идет процесс выбора и даже отчасти борьбы разных мифологических систем. Как в свое время этот же процесс происходил в культуре при переходе от языческого мифологического разнообразия к простроенности канона единобожия. Но мифология лежит в основе, в корневой системе не только религии, она является матерью искусства.
Терапия и искусство — разные, но близкие вещи, и могут взаимно использовать языки друг друга.
Этот взгляд отражается в таких формулировках как: «Использование творческих методов в гештальттерапии», «Терапия методами экспрессивных искусств» и т. д. И наоборот, в кино и литературе есть целый жанр — психологический триллер, активно и как бы специально (открыто) использующий психоаналитическую тематику. Здесь есть скрытое, или наоборот, открытое противоречие. Методы личностных направлений в психотерапии могут быть нетворческими? Или искусства могут быть неэкспрессивными? Даже «импрессионизм» — это только обозначение пристрастий, название направления, но и он является выражением внутреннего мира и в этом смысле он «экспрессивен». Попытки использовать «методы искусств» для чего-то вне его, искусства, положенного звучат очень странно. Тем более, что если рассматривать психотерапию как путь к наиболее полному и гармоничному существованию, то «цели» ее как минимум близки к искусству. Расходятся они если психотерапия превращается в инструмент манипулирования собой и другими.
Подобные попытки манипуляций можно было бы назвать соцреализмом в психотерапии. Может быть, вы помните словосочетание «социальный заказ». «Искусство должно принадлежать народу и работать на нужды» ну, например, народного хозяйства. Нужно повысить производительность труда — напишем роман про стахановца, про передовика производства, люди прочитают — и начнут хорошо работать. Трудная ситуация в школах с учителями — снимем фильм «Доживем до понедельника» с обаятельным В.Тихоновым в роли учителя — и выпускники пойдут в педвузы. И, что характерно, так и было. На протяжении многих лет менялись только задачи: от количества руды, добываемой с помощью «печатного слова», до семейных отношений, корректируемых через «обращение к положительным примерам из литературы». Постепенно к положительным примерам присоединялись отрицательные, а затем жизнь усложнилась настолько, что у одного героя были и положительные и отрицательные качества. И все вроде бы хорошо, механизмы идентификации работают…
Но, как известно, отношения талантливого автора с социальным заказом по меньшей мере не просты. Приведем один пример отношений произведения и заказа из той эпохи, когда отношение к нему было весьма уважительным. Молодого Алексея Арбузова необидно было назвать «советским» драматургом. Социальный заказ можно было бы сформулировать так: «Советская женщина стала слишком замыкаться в узких рамках семьи. Надо ее оттуда «выводить». Интересы ее должны быть шире, ей необходимо участвовать в широких процессах народного хозяйства». Кто сегодня в этой холодной формулировке услышит отголоски арбузовской «Тани»? Однако соц. заказ был таким, и пьеса была написана. Ее принимают к постановке, и главную роль играет великая русская актриса Мария Бабанова. И образ выбивается из границ заказа, сама пьеса становится «не про то», приобретая новое измерение, которое и есть жизнь, а не схематичные рассуждения. Этим примером я, собственно, хотела проиллюстрировать простую мысль о том, что книжка не самый удобный инструмент для забивания гвоздей. Другими словами, цель существования искусства (если такая есть) находится в душевной, символической реальности, а не вне ее.
Однако, социальный заказ — феномен вполне неоднозначный. Трудно предположить возникновение любого сколько-нибудь значительного явления культуры вне социального заказа. Иногда это называется «слышать веяния времени». Существует по меньшей мере два заказа: тот, который формулируется напрямую и предъявляется будущему, можно условно назвать его внешним, и тот, который формулируется постфактум, чтобы понять как же мы получили то, что имеем. Этот заказ можно назвать внутренним, т.к. он редко осознается заранее, и направлен при формулировании парадоксальным образом назад, в прошлое. (Это один из фабульных мотивов «Сталкера» Тарковского А..А. Там в «зоне» ищут комнату, в которой исполняется заветное желание. Каждый знает свое желание, с которым он отправляется в зону, но никто точно не знает, с чем выйдет. Осознанное и неосознанное желание не всегда совпадают, а в комнате исполняется именно заветное желание. (В фильме один из сталкеров пошел за выздоровлением дочери, а выйдя обнаружил мешок золота)). Нечто похожее происходит в процессе психотерапии. Есть внешний запрос. Можно прямо и жестко сориентироваться на него. В качестве такого запроса может выступать что угодно: от проблем в общении, страха перед сдачей экзаменов до психосоматических жалоб. Целые направления в психотерапии именно так и сориентированы на внешний запрос. И если получается его исполнить, — психотерапевт становится если не богом, то волшебником в жизни клиента. Яркий пример — кодирование от алкогольной зависимости. Пил человек, не мог от этого отказаться, все шло наперекосяк в его жизни. А тут пришел к психотерапевту, заказал себе трезвость — и получил. Понятное дело, что далеко не все получают, но мы берем сейчас крайний, «идеальный» вариант. Вот тут психотерапевт становится волшебником, отвечающим за то, чтобы не было срыва. Т.е. одна зависимость (алкогольная) заменяется на другую (межличностную). Приходится полагаться на то, что психотерапевт «хороший» человек и не будет злоупотреблять отношением к нему клиента. Кроме внешнего запроса — отказа от зависимости — срабатывает внутренний — неудовлетворенная потребность в зависимости. Психотерапевт имеет дело с обоими запросами, хорошо, если это происходит осознанно. Чаще всего, если не делается вид, что запрос един, идет поиск компромисса между запросами (иногда прямо противоположными). Отсюда и «гибридные» формулировки — «творчество в психотерапии», «терапия методами экспрессивных искусств». Предполагается, что творчество «обслуживает» внутренний запрос и тем самым меняет или удовлетворяет внешний. Вот здесь мы и подходим к тому самому социальному заказу, но уже в психотерапии. Слово «обслуживает» и здесь несколько режет ухо. «Творчество в театре» или «творчество в поэзии» (если вообще возможны такая формулировка) — означает скорее жанровую принадлежность, чем вероятность «нетворчества». «Нетворческая поэзия» или «нетворческий театр» — оксюмороны — совмещения несовместимых. «Нетворческая психотерапия» приблизительно то же самое. Способность услышать оба запроса — уже процесс творческий. А кроме того, «арбузовская» ситуация, когда терапевт и клиент становятся сотворцами процесса, в котором меняются оба, — есть творческая ситуация психотерапии. Даже НЛП как открыто-манипулятивное направление известно своими «авторами», начиная с поэтической фигуры Милтона Эриксона. И настоящий процесс, как кажется, начинается не во время наблюдения за «глазо-двигательными паттернами» (хотя и это уже не только техника), а когда происходит диалог, обращенный к реальным личностям конкретного клиента и терапевта. Здесь хочется согласиться с мыслью Ф.Е.Василюка о том, что более точным часто бывает название психотерапевтической школы по имени ее создателя. Так же как поэтические направления серебряного века, например, нам известны не теоретическими платформами (акмеизм, символизм, футуризм), а прежде всего авторами (Мандельштам О.Э., Ахматова А.А., Блок А.А., Маяковский В.В.).
Психотерапия (во всяком случае, личностные ее направления) — может рассматриваться как вид искусства.
Наука изучает закономерное, повторяемое. Психология пытается изучать закономерности разнообразных процессов человеческой жизни. Случайное ускользает и исключается из круга рассматриваемых явлений. Поэтому проще обращаться к прошлому, оно более детерминировано, уже определено раз и навсегда. Выявив закономерности, «работавшие» в прошлом, можно предположить вероятность проявления их и в будущем. Однако история нашей жизни может рассматриваться не только как «единственно возможный вариант», а как «один из возможных» вариантов проживания событий. Это в том случае, если мы допускаем в наше представление о жизни такую категорию как «случайность». И тогда жизнь предстает не столбовой дорогой, а множеством переплетенных тропинок. Выбирая одну, мы тем самым отказываемся от остальных. Каждый шаг вперед есть потеря. Искусство, скажем мы вслед за Ю.М.Лотманом8, — это возможность пережить непережитое, вернуться назад, переиграть и переделать заново. Оно есть опыт того, что не случилось. Искусство дает нам выбор там, где жизнь выбора не дает. Так вот, попробуем начать этот раздел с того, что психотерапия как раз и занимается широкой областью неиспользованных возможностей, непрожитых событий и непережитых чувств. А теперь об особенностях этого процесса, о том, как все происходит.
Искусство отличается от других видов познания тем, что пользуется не анализом и умозаключением, а воссоздает окружающую действительность второй раз, доступными ему (искусству) средствами.
Таким «воссоздающим» познанием отличаются и личностные направления в психотерапии. Анализ и умозаключение здесь если и работают, то носят иной, динамический характер, т.е. тоже служат воссозданию в сессии личной реальности клиента. Кроме того, действительность, воссоздаваемая во время сессии, обладает особыми характеристиками и это то, что опять-таки роднит психологическую практику (в личностных направлениях) и искусство. А именно:
а) Опыт, получаемый во время психологической сессии, отличается от просто жизненного опыта своим игровым, нефатальным свойством. Здесь клиент может пережить самый страшный, к примеру, эпизод, оставаясь защищенным пространством и временем сессии.
Психотерапия, так же как всякое искусство произрастает из игры, в основе своей имеет игровую двойственность (шкура, наброшенная на стул, одновременно и шкура, и тигр). Именно эта двойственность позволяет воссоздавать окружающую действительность в сессии. Она же изменяет хронотоп сессии.
б) Психологическая работа имеет иные пространственно-временные характеристики и они ближе хронотопу искусства. Я здесь прежде всего имею ввиду сгущение, концентрацию времени в психологической сессии, что дает возможность проживания за краткий промежуток сессионного времени больших отрезков опыта, которые в жизни проживаются годами, а иногда не встречаются и вовсе. Иногда это бывает связано с субъективными остановками времени. Посреди суеты, непрерывных дел и слов, иногда необходимо время остановки, чтобы понять, что тебе действительно нужно. И тогда короткое время молчания может растягиваться и восприниматься чрезвычайно долгим. Все это происходит и в опыте повседневной жизни, но именно искусство (и психотерапия) стремится к этому осознанно и целенаправленно.
Кроме того, время сессии может нарушать строгую заданность, линейность времени жизни. В реальности проживается только один вариант события. Даже повторяющиеся действия никогда не проживаются в прежних условиях. В жизни работает закономерность, по которой в одну реку нельзя войти дважды. Подобная линейность проживания времени нарушается в сессии (и в искусстве). Здесь почти любая река может затормозиться. Есть возможность и условия для репереживания, т.е. проживания какого-то события из любого временного отрезка своей жизни заново.
в) Пространство сессии тоже не всегда равно пространству помещения, в котором она происходит. Его скорее можно сравнить со сценой, представляющей то тесный сарай, в котором невозможно дышать, то дом со многими комнатами, а то — целый мир. Это зависит от содержания, приносимого с собою клиентом. Однако пространство сессии изменяемо не только в размерах, но и в качестве. Оно бывает разряженным, безвоздушным, бывает густым, наполненным, где каждое движение становится точным.
г) Символичность сессионного материала в первичном разделенном значении реальности как объективной и символа этой реальности как субъективного. (а не только в том смысле, что произносимое клиентом является символом каких-то событий вне пределов сессии). В сессии чаще всего важны не реальные близкие или родственники клиента, которых нет в пространстве и времени сессии, а символические переживания, метафоры «пап» и «мам», живущие в душевном опыте клиента9. Только искусство так прямо вступало в сферу человеческой субъективности.
Следующее базовое свойство познания в искусстве состоит в том, что оно всегда связано с коммуникацией, передачей сведений. Художник всегда имеет ввиду какую-либо аудиторию, даже когда пишет «для себя». После М.М.Бахтина это свойство называется диалогичностью.
«Исключительно острое ощущение другого человека как «другого» и своего «я» как голого «я» предполагает, что все те определения, которые облекают «я» и «другого» в социально-конкретную плоть,- семейные, сословные, классовые и все разновидности этих определений, утратили свою авторитетность и свою формообразующую силу. Человек как бы непосредственно ощущает себя в мире как целом, без всяких промежуточных инстанций, помимо всякого социального коллектива, к которому он принадлежал бы. И общение этого «я» с другим и с другими происходит прямо на почве последних вопросов, минуя все промежуточные, ближайшие формы»10.
М. М. Бахтин разрабатывал понятие диалога на примере анализа текстов Ф.М.Достоевского, он показал, что два героя всегда вводятся Ф.М.Достоевским так, что каждый из них интимно связан с внутренним голосом другого, хотя прямым олицетворением его он не является. По М. М. Бахтину, в диалогах Ф.М.Достоевского сталкиваются и спорят не два цельных, а два расколотых голоса (один — во всяком случае — расколот). Открытые реплики одного отвечают на скрытые реплики другого11.)). Такое представление о психологическом диалоге становится моделью тех же процессов в терапии. По сути искусство психотерапии и есть искусство диалога «на почве последних вопросов».
Это предполагает особое отношение к языку в психотерапии. Оно, конечно, тоже роднит ее с искусством. Для психотерапии язык не может быть лишь орудием «прозрачным и нейтральным», поставленным в зависимость от субстанции научного изложения (операций, предположений, выводов), которая считается по отношению к нему внеположенной и первичной12. Сообщение в психотерапии не может быть полностью сориентировано на содержание, не может не учитывать форму как нечто вторичное. Форма терапевтического послания как минимум не менее важна, чем его содержание. Это выражается в особых закономерностях построения терапевтической речи (можно предположить развитие разных речевых стилей в зависимости от психотерапевтического направления: язык гипнотизера и язык гештальт-терапевта могут сильно отличаться друг от друга). Они декларируются и исследуются не только в НЛП, это общее свойство отнесенности к языку.
И наконец еще одно основополагающее свойство искусства (как и, надеюсь, психотерапии) — это то, что перейдя из сферы художественного замысла в область материального воплощения, произведение искусства, сохраняя идеальные свойства, само становится явлением действительности. Как фактор изменения жизни, оно обладает двойной активностью — идеальной и материальной. Психотерапевтическая сессия становится вполне материальным фактом жизни клиента, сохраняя свои идеальные свойства как модели глубокого взаимодействия людей. Не учитывать опыт, прожитый в сессии, каким бы неожиданным он ни казался, бывает непросто. Таким образом разделенное переживание, мысль, чувство — приобретают материальное воплощение и влияние на реальную жизнь клиента и терапевта.
И теперь мы подходим к самому интересному вопросу, который может быть только обозначен в пределах этой статьи и тем самым «предложен к размышлению». Если рассматривать некоторые направления психотерапевтической практики как вид современного искусства, то каковы его видовые особенности, жанровое разнообразие, какова, наконец, его поэтика? Но это — предмет дальнейших размышлений.
И.С. Захарян
1. Барт Р. От науки к литературе. // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.- М.,1979.
3. Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. — М.: Алконост, 1994.
4. Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике.// Ю.М.Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. — М.: «Гнозис», 1994.
5. Мамардашвили М.К. О психоанализе. // Мамардашвили М.К. Необходимость себя. — М.: «Лабиринт», 1996.
________________
11. Противопоставление одному герою двух героев, из которых каждый связан с противоположными репликами внутреннего диалога первого, — типичнейшая для Достоевского группа. Так князь Мышкин и купец Рогожин являются двумя alter-ego расколотого Я Настасьи Филипповны. Слова Мышкина соответствуют, а иногда даже совпадают с одной частью ее внутреннего Я, а слова и действия Рогожина обращены к другой части. Глубокая существенная связь или частичное совпадение чужих слов одного героя с внутренним и тайным словом другого героя — обязательный момент во всех существенных диалогах Достоевского. Такое понимание диалога сродни психологическому взаимодействию. Психолог может быть одновременно Мышкиным и Рогожиным, создавая условия для эффективного внутреннего и внешнего диалога. («Достоевский во всех своих гордецах «раскрывает муки тоски и одиночества, выражающиеся в непреклонной тяге к любви и сочувствию, и этим ведет тенденцию о том, что человек перед лицом внутреннего интимного самочувствия сам себя принять не может и, не освящая себя сам, болит собою и ищет освящения и санкции себе в сердце другого». (Скафтымов А.И.»Творческий путь Достоевского» под ред. Бродского. Л. 1924г.,стр.148
12. См. Барт Р. От науки к литературе. // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика, — М.: Изд. группа «Прогресс», «Универс», 1994, стр. 375 — 384
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.- М.,1979.
3. Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. — М.: Алконост, 1994.
4. Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике.// Ю.М.Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. — М.: «Гнозис», 1994.
5. Мамардашвили М.К. О психоанализе. // Мамардашвили М.К. Необходимость себя. — М.: «Лабиринт», 1996.
________________
- Конструкция «абсолютного наблюдателя» ведь как раз и предполагает не только возможность полного и единомоментного обозрения всего поля отдельных опытов наблюдения изучаемого объекта из одной точки, она предполагает также (о чем задумываются меньше) и абсолютную прозрачность наблюдателя для самого себя, предполагает возможность для наблюдателя поместить себя перед собой в одном ряду с наблюдаемым объектом. Однако на самом деле исследователь в этих экспериментах, совершенно так же как и испытуемый, не может непосредственно знать, — наблюдать и эксплицировать в знаниях то понимание ситуации, которым он располагает и на основе которого он строит свое исследовательское действие во взаимодействии с испытуемым, тем самым организуя уже и его поведение. По самой же сути естественнонаучного метода мы не можем не предполагать, что сделать все это можно, по крайней мере, «в принципе».
- См. например: Крипнер С., де Карвало Р. Проблема метода в гуманистической психологии. //Психологический журнал, 1993, том 14, № 2, С.113-127.
- Лоренцер А. Археология психоанализа: Интимность и социальное страдание.- М.: Прогресс-Академия, 1996, 304 с.
- Подробнее см. Лотман Ю.М. Тезисы к проблеме «Искусство в ряду моделирующих систем».// Ученые записки Тартусского государственного университета, Вып. 198. Труды по знаковым системам.- III- Тарту, 1967.
- Подробнее см. Василюк Ф.Е. От психологической практики к психотехнической теории. // МПЖ, 1992, №1, с. 15-32. А так же Мамардашвили М.К. О психоанализе. //Необходимость себя, — М.: «Лабиринт», 1996, — с. 335-351.
- См. Пузырей А.А. Критика естественнонаучного метода и критика практического разума. Материалы круглого стола «Психология и новые идеалы научности».// Вопросы философии, 1993, №5, С. 3 — 43.
- «Интеллектуалистическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки и научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый их нас лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь индеец или готтентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как этот трамвай приводится в движение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может «рассчитывать» на определенное «поведение» трамвая, в соответствии с этим он ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение — этого он не знает. Дикарь несравненно лучше знает свои орудия». Вебер М. Наука как призвание и профессия. // Самосознание европейской культуры ХХ века. — М.: Политиздат, 1991. — 134 стр.
- См. Лотман Ю.М. О природе искусства. // Ю.М.Лотман и тартусско-московская семиотическая школа, — М.: «Гнозис», 1994, стр. 432 — 438.
- «Эдипов комплекс» — одно из символических переживаний, о чем тоже см., например, у Мамардашвили М.К. О психоанализе. //Необходимость себя. стр 335 — 351.
11. Противопоставление одному герою двух героев, из которых каждый связан с противоположными репликами внутреннего диалога первого, — типичнейшая для Достоевского группа. Так князь Мышкин и купец Рогожин являются двумя alter-ego расколотого Я Настасьи Филипповны. Слова Мышкина соответствуют, а иногда даже совпадают с одной частью ее внутреннего Я, а слова и действия Рогожина обращены к другой части. Глубокая существенная связь или частичное совпадение чужих слов одного героя с внутренним и тайным словом другого героя — обязательный момент во всех существенных диалогах Достоевского. Такое понимание диалога сродни психологическому взаимодействию. Психолог может быть одновременно Мышкиным и Рогожиным, создавая условия для эффективного внутреннего и внешнего диалога. («Достоевский во всех своих гордецах «раскрывает муки тоски и одиночества, выражающиеся в непреклонной тяге к любви и сочувствию, и этим ведет тенденцию о том, что человек перед лицом внутреннего интимного самочувствия сам себя принять не может и, не освящая себя сам, болит собою и ищет освящения и санкции себе в сердце другого». (Скафтымов А.И.»Творческий путь Достоевского» под ред. Бродского. Л. 1924г.,стр.148
12. См. Барт Р. От науки к литературе. // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика, — М.: Изд. группа «Прогресс», «Универс», 1994, стр. 375 — 384
Литература