О психотерапии и поэзии, а также о тренинге психотерапевтов
Опубликовано в Журнале Практического Психолога-2009 №3
Давайте начнем с того, что я скажу вам: «Психотерапия – это искусство». И вы, уважаемые читатели, конечно, согласитесь. Ну, может быть, за редким исключением. Я думаю, согласитесь. В каком смысле психотерапия – это искусство? Ну, например, в том, что не только ремесло. Или, выражаясь еще банальнее, не только технология. Наша работа – в значительной степени творческая импровизация, и в этом смысле говорят об искусстве психотерапии. Это, однако, мысль общепринятая, так же, как и идея применения средств искусства в терапевтической работе, — так называемая арт-терапия. Я говорю «так называемая» потому, что арт-терапию иногда считают отдельным терапевтическим подходом. Это несколько странно – называть подход по имени применяемого средства. Тогда надо было бы признать несмешным термин «разговорная психотерапия», а это было бы совсем смешно.
Я хотел поговорить с вами о вещах не столь банальных, а именно о единстве психотерапии и искусства. Это единство, на мой взгляд, заключается в общности механизмов построения как произведения искусства, так и терапевтической работы. Структурная общность искусства и психотерапии, в свою очередь, связана с тем, что искусство, так же, как и психотерапия, является пространством существования человеческих переживаний. Функциональная роль искусства состоит в том, чтобы поддерживать полноту спектра человеческих переживаний. Так как переживание является специфически человеческим средством преодоления критических ситуаций (ситуаций стресса, фрустрации, конфликта и кризиса) (Василюк, 1984), то понятно, что структура как терапии, так и искусства вполне может иметь общие черты, определяемые природой самого явления переживания.
По разным причинам (как объективного, так и личного свойства) мне наиболее удобно сосредоточиться на таком виде искусства как поэзия. Я неоднократно занимался со своими учениками исследованием общности психотерапии и поэзии, в частности общих механизмов построения стихотворения и терапевтической сессии. Позволю себе здесь отметить некоторые из них.
1. Парадоксальность. Сила воздействия как поэтического произведения, так и психотерапевтической работы в значительной степени основана на внутренней противоречивости и парадоксальности как одного, так и другого.
Соседство противоположностей в поэтических строчках создает особенную объемность и неоднозначность содержания.
«Все так сложносочиненно.
Все так сложноподчиненно.
Все так сложнобессоюзно.
Все так просто.
Все так грустно»
(Вера Павлова)1
Часто именно напряжение между полюсами задает нерв стиха, его потенциальную катарсичность.
«глаза мои
почему вы грустные
я же веселая
слова мои
почему вы грубые
я же нежная
дела мои
почему вы глупые
я же умная
друзья мои
почему вы мертвые
я же сильная»
(она же)
Или:
«Любовь – задача повышенной трудности. Эту задачу
решить можно, нужно только однажды решиться
сократить дроби, извлечь корни, упростить выраженья,
убедить себя, поверить себе, что строгость,
безукоризненность и чистота решенья
искупают его нечеловеческую жестокость»
(она же)2
У Арсения Тарковского:
«Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда;
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда, -
Надвое царство мое разделив.
Я бы сказал:
— Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.
Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед»
Порой это совмещение противоположностей достигает степени звенящего парадокса. «Я изучил науку расставанья в простоволосых жалобах ночных». Мне кажется, я был бы благодарен Осипу Мандельштаму, если бы он написал только эти две строчки. Сжигающее противоречие, о котором говорил Л.С.Выготский (1986), порождает ту самую эстетическую катарсическую реакцию, которая расширяет и обогащает мир человека. Кстати, чем обогащает? Смыслом? Тем, что расставаться жаль? Да нет же, образом! Целостным, эстетически оформленным, то есть красивым, образом! И эта диалектика смысла и образа, возможно, является интимным механизмом обогащения жизненного мира человека.
Теперь я хотел бы как минимум в двух аспектах обратить внимание на соответствующие особенности психотерапии.
Во-первых, это парадоксальность терапевтических интервенций. Я убежден, что терапевту стоит обращать особенное внимание на противоречивость и парадоксальность поведения клиента. Известно, что субъективно неразрешимое противоречие является почвой, на которой произрастают симптомы (Перлз, Гудман, 2001; Немиринский, 2006). Но не только симптомы в медицинском смысле слова. За любыми субъективно неразрешимыми вопросами стоит неосознаваемая (а порой и осознаваемая) парадоксальность. Парадоксальность – указание на границу опыта, на то место, где клиент рискует выйти за рамки своей рациональности. Парадокс нельзя разрубить, его можно только прожить, вычерпав контрпарадоксальную возможность из актуального опыта.
Во-вторых, художественный образ может оказывать ничуть не меньшее влияние на процесс терапии, чем его смысловое содержание. Впрочем, стоит ли их отрывать друг от друга? Ведь смысл вообще не может быть передан другому непосредственно. Часто это происходит через присвоение и освоение образа. При этом мы точно не можем знать, что будет вычерпано из образа. («Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».) И эта непредугаданность смысла, эта полисемантичность художественного образа очень важна для терапии; она создает объем переживания. Дело здесь не в том, рисует ли клиент, принимает участие в драматизации или просто слышит метафору терапевта. Дело в том, достигает ли образ художественной силы, то есть сокрыто ли в нем напряжение противоположностей и присутствуют ли в нем некоторые другие особенности, которых мы сейчас коснемся.
2. Предельная выраженность переживания. В искусстве, и в частности, в поэзии, переживание представлено в своей заостренной, порой предельной, форме. (Этим, например, отличается фильм, являющийся художественным произведением, от заурядного сериала. В сериале люди говорят «как в повседневной жизни», а в произведении искусства каждое слово звучит как событие.)
«Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – Боже правый! – ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилось, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке»
(Арсений Тарковский)
Или, совсем в другом стиле:
«Франческа — Паоло, тела склубя,
чертя орбиту свою:
Ад – это место, где нет тебя.
Стало быть, мы в раю.
Я, примеряющая на себя
Число этажей (шесть):
Ад – это место, где нет тебя.
Особенно если ты есть»
(Вера Павлова)
Самой глупой заумностью для читателя было бы анализировать наличие у поэта суицидальных тенденций, потому что художественный образ не только допускает предельность, но и требует полноты разворачивания переживания. Так же и в терапевтической сессии многие терапевты пытаются успокоить «неразумный» размах страстей клиента вместо того, чтобы дать ему проговорить и по мере возможностей прожить его побуждения в той предельной форме, к которой они стремятся. Лишь после такого катарсического проживания возможна подлинная интеграция страсти в творчество собственной жизни.
Предвижу здесь наморщенные лица некоторых коллег и реплики о неуместности патетики. На мой взгляд, неловкая патетичность весьма далека от того, что я называю предельностью выражения. Поэту (как и грамотному терапевту) свойственно чувство меры, но оно покоится не столько на «умеренности», сколько на точности ответа. Эта точность, пластичность ответа диктует в одних случаях обнаженную предельность, а в других – замаскированность, оттененность этой предельности как бы обыденностью, как бы «незначительным» фоном.
Два разных поэта о самой поэзии:
«И я умру, и тот поэт умрет,
Но в смертный час попросит вдохновенья,
Чтобы успеть стихи досочинить:
- Еще одно дыханье и мгновенье
Дай эту нить связать и раздвоить!
Ты помнишь рифмы влажное биенье?»
(Арсений Тарковский)
«Слово, единственное, как электронный адрес:
ошибся буковкой – не дождешься письма.
Все прочее – литература: игра в «Тетрис»,
ловкость сердца, бодибилдинг ума»
(Вера Павлова)
3. Пересечение контекстов. Еще одна особенность поэзии – это игра контекстами. Здесь трудно выбрать какой-то пример, потому что вся метафорика поэзии это в некотором смысле игра контекстами. Можно просто взять хорошие стихи…
«Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь желтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моем»
Или его же:
«И капли бегут по холодным ветвям.
Ни словом унять, ни платком утереть…» (Арсений Тарковский)
Конечно, психотерапия обычно «играет» не пейзажем, а другими контекстами. Впрочем, мне вспоминается один клиент, который, придя на прием, сказал: «Погода сегодня…», и терапевт, внимательно посмотревший на него и спустя полминуты ответивший: «Такая грустная погода?..» За этим последовала очень насыщенная терапевтическая сессия.
4. Интимность отношения. Поэзия – это прилюдное выражение интимного. Здесь заключен парадокс, который содержит в себе одну из тайн поэзии.
Дело не только в том, что «судьба строки – предсказывать судьбу и исцелять невидимые раны публичной постановкой личной драмы» (Владимир Леви), а в том, что автор говорит о своем переживании читателю. Это выражение интимности создает особое отношение между читателем и поэтом, отношение, которому свойственно напряжение близости и пульсация сокровенного. Читатель, приглашенный участвовать в переживании, отвечает на эту пульсацию своим трепетом. Поэтому настоящая поэзия – не столько «публичная постановка личной драмы», сколько создание особого отношения между читателем и поэтом.
Если возвращаться к нашей работе, то очевидно, что для терапевта очень важна способность близко подходить к клиенту (как, впрочем, и способность отходить), способность существовать в напряжении интимности. Более того, мне кажется, терапевту нужно уметь очаровываться клиентом, разочаровываться в нем и сохранять способность опять очаровываться и любоваться им. Психотерапия – это сочетание позиции «творческого предразличия» с постоянной практикой небезразличия. Наши клиенты приглашают нас в свой мир, и мы откликаемся, и таким образом создается пространство отношений.
«- Что-то в глаз попало?
- Твоя ресница.
- Чем же ее вымыть?
- Твоими слезами.
- Чем же вытереть слезы?
- Твоей щекою.
- Как же мы друг без друга?
- Как друг без друга»
И, она же, о том, о чем говорить не принято…
«Падая жертвой любовной картечи
На дно воздушной ямы блаженства,
Теряю постылый дар речи,
Ощущаю заветный дар жеста.
Поднимаю веки прозревшей кожи,
Чешуей очей библейски одета.
Зачем же выпытывать так тревожно
«Скажи, как ты? Скажи, где ты?»
(Вера Павлова)
Иногда мы в терапии соприкасаемся с такими темами и переживаниями, о которых редко говорят вслух. И это может стать испытанием двоих (или целой группы) на способность существовать в напряжении интимности. Или, иногда, на способность к нежной заботе.
Итак, нам есть чему поучиться у искусства. Давайте, дорогие коллеги, этого не стесняться. Рискну сказать больше: нам стоит стремиться к тому, чтобы психотерапия возвышалась до уровня поэзии. Опять же, под «поэтической психотерапией» я имею в виду не оторванную от земли «возвышенность», а такую точность слова, после которой слышна звенящая тишина паузы, той паузы, в которой происходит переживание образа.
Давайте начнем с того, что я скажу вам: «Психотерапия – это искусство». И вы, уважаемые читатели, конечно, согласитесь. Ну, может быть, за редким исключением. Я думаю, согласитесь. В каком смысле психотерапия – это искусство? Ну, например, в том, что не только ремесло. Или, выражаясь еще банальнее, не только технология. Наша работа – в значительной степени творческая импровизация, и в этом смысле говорят об искусстве психотерапии. Это, однако, мысль общепринятая, так же, как и идея применения средств искусства в терапевтической работе, — так называемая арт-терапия. Я говорю «так называемая» потому, что арт-терапию иногда считают отдельным терапевтическим подходом. Это несколько странно – называть подход по имени применяемого средства. Тогда надо было бы признать несмешным термин «разговорная психотерапия», а это было бы совсем смешно.
Я хотел поговорить с вами о вещах не столь банальных, а именно о единстве психотерапии и искусства. Это единство, на мой взгляд, заключается в общности механизмов построения как произведения искусства, так и терапевтической работы. Структурная общность искусства и психотерапии, в свою очередь, связана с тем, что искусство, так же, как и психотерапия, является пространством существования человеческих переживаний. Функциональная роль искусства состоит в том, чтобы поддерживать полноту спектра человеческих переживаний. Так как переживание является специфически человеческим средством преодоления критических ситуаций (ситуаций стресса, фрустрации, конфликта и кризиса) (Василюк, 1984), то понятно, что структура как терапии, так и искусства вполне может иметь общие черты, определяемые природой самого явления переживания.
По разным причинам (как объективного, так и личного свойства) мне наиболее удобно сосредоточиться на таком виде искусства как поэзия. Я неоднократно занимался со своими учениками исследованием общности психотерапии и поэзии, в частности общих механизмов построения стихотворения и терапевтической сессии. Позволю себе здесь отметить некоторые из них.
1. Парадоксальность. Сила воздействия как поэтического произведения, так и психотерапевтической работы в значительной степени основана на внутренней противоречивости и парадоксальности как одного, так и другого.
Соседство противоположностей в поэтических строчках создает особенную объемность и неоднозначность содержания.
«Все так сложносочиненно.
Все так сложноподчиненно.
Все так сложнобессоюзно.
Все так просто.
Все так грустно»
(Вера Павлова)1
Часто именно напряжение между полюсами задает нерв стиха, его потенциальную катарсичность.
«глаза мои
почему вы грустные
я же веселая
слова мои
почему вы грубые
я же нежная
дела мои
почему вы глупые
я же умная
друзья мои
почему вы мертвые
я же сильная»
(она же)
Или:
«Любовь – задача повышенной трудности. Эту задачу
решить можно, нужно только однажды решиться
сократить дроби, извлечь корни, упростить выраженья,
убедить себя, поверить себе, что строгость,
безукоризненность и чистота решенья
искупают его нечеловеческую жестокость»
(она же)2
У Арсения Тарковского:
«Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда;
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда, -
Надвое царство мое разделив.
Я бы сказал:
— Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.
Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед»
Порой это совмещение противоположностей достигает степени звенящего парадокса. «Я изучил науку расставанья в простоволосых жалобах ночных». Мне кажется, я был бы благодарен Осипу Мандельштаму, если бы он написал только эти две строчки. Сжигающее противоречие, о котором говорил Л.С.Выготский (1986), порождает ту самую эстетическую катарсическую реакцию, которая расширяет и обогащает мир человека. Кстати, чем обогащает? Смыслом? Тем, что расставаться жаль? Да нет же, образом! Целостным, эстетически оформленным, то есть красивым, образом! И эта диалектика смысла и образа, возможно, является интимным механизмом обогащения жизненного мира человека.
Теперь я хотел бы как минимум в двух аспектах обратить внимание на соответствующие особенности психотерапии.
Во-первых, это парадоксальность терапевтических интервенций. Я убежден, что терапевту стоит обращать особенное внимание на противоречивость и парадоксальность поведения клиента. Известно, что субъективно неразрешимое противоречие является почвой, на которой произрастают симптомы (Перлз, Гудман, 2001; Немиринский, 2006). Но не только симптомы в медицинском смысле слова. За любыми субъективно неразрешимыми вопросами стоит неосознаваемая (а порой и осознаваемая) парадоксальность. Парадоксальность – указание на границу опыта, на то место, где клиент рискует выйти за рамки своей рациональности. Парадокс нельзя разрубить, его можно только прожить, вычерпав контрпарадоксальную возможность из актуального опыта.
Во-вторых, художественный образ может оказывать ничуть не меньшее влияние на процесс терапии, чем его смысловое содержание. Впрочем, стоит ли их отрывать друг от друга? Ведь смысл вообще не может быть передан другому непосредственно. Часто это происходит через присвоение и освоение образа. При этом мы точно не можем знать, что будет вычерпано из образа. («Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».) И эта непредугаданность смысла, эта полисемантичность художественного образа очень важна для терапии; она создает объем переживания. Дело здесь не в том, рисует ли клиент, принимает участие в драматизации или просто слышит метафору терапевта. Дело в том, достигает ли образ художественной силы, то есть сокрыто ли в нем напряжение противоположностей и присутствуют ли в нем некоторые другие особенности, которых мы сейчас коснемся.
2. Предельная выраженность переживания. В искусстве, и в частности, в поэзии, переживание представлено в своей заостренной, порой предельной, форме. (Этим, например, отличается фильм, являющийся художественным произведением, от заурядного сериала. В сериале люди говорят «как в повседневной жизни», а в произведении искусства каждое слово звучит как событие.)
«Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – Боже правый! – ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилось, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке»
(Арсений Тарковский)
Или, совсем в другом стиле:
«Франческа — Паоло, тела склубя,
чертя орбиту свою:
Ад – это место, где нет тебя.
Стало быть, мы в раю.
Я, примеряющая на себя
Число этажей (шесть):
Ад – это место, где нет тебя.
Особенно если ты есть»
(Вера Павлова)
Самой глупой заумностью для читателя было бы анализировать наличие у поэта суицидальных тенденций, потому что художественный образ не только допускает предельность, но и требует полноты разворачивания переживания. Так же и в терапевтической сессии многие терапевты пытаются успокоить «неразумный» размах страстей клиента вместо того, чтобы дать ему проговорить и по мере возможностей прожить его побуждения в той предельной форме, к которой они стремятся. Лишь после такого катарсического проживания возможна подлинная интеграция страсти в творчество собственной жизни.
Предвижу здесь наморщенные лица некоторых коллег и реплики о неуместности патетики. На мой взгляд, неловкая патетичность весьма далека от того, что я называю предельностью выражения. Поэту (как и грамотному терапевту) свойственно чувство меры, но оно покоится не столько на «умеренности», сколько на точности ответа. Эта точность, пластичность ответа диктует в одних случаях обнаженную предельность, а в других – замаскированность, оттененность этой предельности как бы обыденностью, как бы «незначительным» фоном.
Два разных поэта о самой поэзии:
«И я умру, и тот поэт умрет,
Но в смертный час попросит вдохновенья,
Чтобы успеть стихи досочинить:
- Еще одно дыханье и мгновенье
Дай эту нить связать и раздвоить!
Ты помнишь рифмы влажное биенье?»
(Арсений Тарковский)
«Слово, единственное, как электронный адрес:
ошибся буковкой – не дождешься письма.
Все прочее – литература: игра в «Тетрис»,
ловкость сердца, бодибилдинг ума»
(Вера Павлова)
3. Пересечение контекстов. Еще одна особенность поэзии – это игра контекстами. Здесь трудно выбрать какой-то пример, потому что вся метафорика поэзии это в некотором смысле игра контекстами. Можно просто взять хорошие стихи…
«Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь желтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моем»
Или его же:
«И капли бегут по холодным ветвям.
Ни словом унять, ни платком утереть…» (Арсений Тарковский)
Конечно, психотерапия обычно «играет» не пейзажем, а другими контекстами. Впрочем, мне вспоминается один клиент, который, придя на прием, сказал: «Погода сегодня…», и терапевт, внимательно посмотревший на него и спустя полминуты ответивший: «Такая грустная погода?..» За этим последовала очень насыщенная терапевтическая сессия.
4. Интимность отношения. Поэзия – это прилюдное выражение интимного. Здесь заключен парадокс, который содержит в себе одну из тайн поэзии.
Дело не только в том, что «судьба строки – предсказывать судьбу и исцелять невидимые раны публичной постановкой личной драмы» (Владимир Леви), а в том, что автор говорит о своем переживании читателю. Это выражение интимности создает особое отношение между читателем и поэтом, отношение, которому свойственно напряжение близости и пульсация сокровенного. Читатель, приглашенный участвовать в переживании, отвечает на эту пульсацию своим трепетом. Поэтому настоящая поэзия – не столько «публичная постановка личной драмы», сколько создание особого отношения между читателем и поэтом.
Если возвращаться к нашей работе, то очевидно, что для терапевта очень важна способность близко подходить к клиенту (как, впрочем, и способность отходить), способность существовать в напряжении интимности. Более того, мне кажется, терапевту нужно уметь очаровываться клиентом, разочаровываться в нем и сохранять способность опять очаровываться и любоваться им. Психотерапия – это сочетание позиции «творческого предразличия» с постоянной практикой небезразличия. Наши клиенты приглашают нас в свой мир, и мы откликаемся, и таким образом создается пространство отношений.
«- Что-то в глаз попало?
- Твоя ресница.
- Чем же ее вымыть?
- Твоими слезами.
- Чем же вытереть слезы?
- Твоей щекою.
- Как же мы друг без друга?
- Как друг без друга»
И, она же, о том, о чем говорить не принято…
«Падая жертвой любовной картечи
На дно воздушной ямы блаженства,
Теряю постылый дар речи,
Ощущаю заветный дар жеста.
Поднимаю веки прозревшей кожи,
Чешуей очей библейски одета.
Зачем же выпытывать так тревожно
«Скажи, как ты? Скажи, где ты?»
(Вера Павлова)
Иногда мы в терапии соприкасаемся с такими темами и переживаниями, о которых редко говорят вслух. И это может стать испытанием двоих (или целой группы) на способность существовать в напряжении интимности. Или, иногда, на способность к нежной заботе.
Итак, нам есть чему поучиться у искусства. Давайте, дорогие коллеги, этого не стесняться. Рискну сказать больше: нам стоит стремиться к тому, чтобы психотерапия возвышалась до уровня поэзии. Опять же, под «поэтической психотерапией» я имею в виду не оторванную от земли «возвышенность», а такую точность слова, после которой слышна звенящая тишина паузы, той паузы, в которой происходит переживание образа.
О.В. Немиринский
Теперь я хотел бы описать несколько техник, которые я использую для тренинга психотерапевтов.
Первая из них, известная под названием «мастерская «За пределами речи»», была придумана мной вместе с Ириной Захарян еще на летнем интенсивном семинаре по гештальт-терапии в 2000 году. Она занимает как минимум три часа, но можно работать и дольше, осваивая понимание того, что лежит «за пределами речи», за пределами обмена словами.
Участников тренинга (лучше, если это практикующие терапевты, или, как минимум, люди, имеющие постоянную учебную практику в рамках профессиональной тренинговой программы) просят вспомнить какое-то свое любимое стихотворение или просто прислушаться к тому, какое стихотворение сейчас всплывет, будет вертеться в уме. Еще лучше, если есть оба основания, — то из любимых, которое всплывает сейчас. После небольшой паузы их просят выбрать отрывок из этого стихотворения, содержащий по возможности не больше четырех строк, и зачитать его вслух. Когда все участники зачитали свои четверостишия, ведущий объясняет процедуру последующей работы. Группа должна разделиться на две половины. Одна половина участников будет работать терапевтами, а другая — клиентами. Терапевт будет работать с четверостишием клиента как с его личным материалом. Ни терапевту, ни клиенту нельзя употреблять слов, которые не содержатся в четверостишии клиента. Поэтому, когда клиент и терапевт размещаются друг напротив друга, сессия начинается с того, что клиент повторяет свой стихотворный отрезок. Терапевт пытается повторить за ним, и так несколько раз, пока терапевт не запоминает четверостишие клиента. Дальше идет терапевтическая работа, ограниченная употреблением только тех слов, которые содержатся в поэтическом «материале» клиента. Продолжительность работы – примерно 15 минут.
Обычно терапевтам даются следующие рекомендации:
«Во-первых, постарайтесь уважительно отнестись к материалу клиента, без надобности не меняйте в самом начале падежных форм, попробуйте вслушаться в звучание стиха и понять внутренний мир Вашего клиента. Затем, если нужно, можно изменять грамматическую форму слов. Во-вторых, терапия – это диалог. Вкладывайте в строчки клиента то, что Вы хотите сказать, свое понимание, свои чувства, свою энергию. Но пусть все это будет воодушевлено поэтическим материалом клиента»
Иногда терапевтам дается «напоминание»: «Если Вы хотите двигаться или издавать звуки, то это не возбраняется…»
Если пары работают по 15 минут, то где-то после 12 минут я прерываю их и говорю терапевтам: «В оставшиеся три минуты Вы можете рассказать клиентам свое четверостишие, если сочтете это нужным. Если это произойдет, то пусть не в самом конце, чтобы дать клиенту одну – две минуты на отреагирование и завершение».
По окончании этой работы проводится ее обсуждение. Обычно я сначала прошу тех, кто был клиентом, ответить на два вопроса: 1) как Вам кажется, понимал ли Вас терапевт? и 2) поняли ли Вы что-то про себя? Терапевтам задаются два других вопроса: 1) удалось ли Вам понять мир клиента? И 2) было ли что-то в терапии, что трудно объяснить словами? Если да, то попробуйте объяснить это.
После обсуждения, в ходе которого участники живо обсуждают новые аспекты понимания терапевтического процесса, я предлагаю кому-то из них побыть клиентом у меня. Обычно я работаю в центре круга не больше тех же 15 минут. Если тренинговый отрезок длится дольше 2,5 – 3 часов, то возможны и другие варианты работы в этом же ключе, включая супервидение.
Что выясняется в ходе обсуждения работы в парах и в центре круга?
Прежде всего то, что ограничение в употреблении слов, невозможность для клиента долго рассказывать о чем-то, а для терапевта задавать вопросы «что Вы сейчас чувствуете?», «как Вам это?» и т.п., приводит не к обеднению сессии, а наоборот, к поразительному смысловому сгущению, когда за 15 минут может произойти столько, сколько редко происходит за час терапевтической работы. Тогда можно понять, что означают красивые слова ведущего о восхождении психотерапии к уровню поэзии.
Другое важное событие – понимание и клиентами, и терапевтами того, как трудно им бывает «прорваться» к пониманию друг друга, если не опираться на поверхностное понимание, обеспечиваемое расхожими словесными конструкциями. И как переживается это новое, подлинное понимание, когда оно в конце концов происходит. Я часто предлагаю эту работу в конце семинара по теме «Диалог», и, к моей радости, после такой работы становится уже без подробных пояснений понятно, что такое диалог в буберовском смысле этого слова.
Я много раз проводил такую работу и был свидетелем множества других неожиданных осознаний, касающихся сути терапевтической работы. Позвольте мне не вдаваться здесь ни в них, ни в особенности тактики терапевтической работы с поэтическим материалом. Впрочем, о последнем можно догадаться, если опираться на те идеи, которые высказаны в теоретической части данного сообщения.
Воодушевленный идеей привнесения характеристик поэзии в психотерапию и обучение терапевтов, я стал задумываться над тем, чтобы сами особенности такой, «поэтической», психотерапии не были жестко связаны в умах моих учеников с собственно поэтическим материалом. Тогда возникла идея сделать что-то похожее на предыдущую мастерскую, не используя стихотворения. В результате на конференции МИГТиК 2006 года я представил мастерскую «Слово», которую сейчас и опишу.
Вступление и «разогрев». В начале этой работы мы обсуждаем некоторые общие особенности поэзии и психотерапии, говорим о том, как важно бывает в работе освободиться от «словесного мусора», отказаться от «суетной вербальности», чтобы быть готовым свободно встретиться с миром клиента. Затем участникам предлагается сказать что-то, что им сказать важно. Это будут реплики каждого на общей «сцене» группы, они должна быть не длинными, ясными и значимыми для них. После этого происходит невербальное взаимодействие. Участники беспорядочно ходят по помещению, подходя к другим. Они могут их потрогать, но не говорить ничего, просто посмотреть… Затем они возвращаются в круг и одну – две минуты сидят молча, осознавая, кто из группы им интересен (это могут быть несколько человек).
Работа в парах. Пары образуются вследствие выборов по интересу друг к другу. В парах участники по очереди говорят друг другу: «Мне нечего тебе сказать. Мне нечего тебе сказать, кроме того, что…» Дальше следует реплика другому. Так длится минут 12 – 15. В обсуждении участники рассказывают, с какими своими переживаниями они столкнулись, возникло ли что-то новое между ними, удалось ли им избавиться от «вербальной суеты» и сказать друг другу что-то действительно важное.
Работа в парах – 2. Общение двух терапевтов. Два практикующих терапевта садятся друг напротив друга. В течение семи минут каждый из них готовит монолог – обращение к другому, — начинающееся со слов «Я не люблю эту чертову профессию…» Можно делать письменные пометки, помогающие готовить монолог. Следующий отрезок (пять минут): один из них произносит свой монолог. Если он тратит меньше пяти минут, то оставшееся время они сидят в тишине, но раньше, чем по истечении 5 минут, свои позиции не меняют. Затем пятиминутный монолог другого. После этого – семь минут свободного диалога. Цель этого упражнения, схематически выражаясь, состоит в осознании наличия (или отсутствия) сердечного отношения к своей работе. Чем участники и делятся в обсуждении. Трогательные моменты этого обсуждения помогают перейти к работе с клиентом в центре круга.
Сессия в кругу. Из группы выделяются клиент и терапевт. Клиент произносит реплику, затем передает talking stick (дословно – «говорительная палочка»; в одной из консультативных техник – предмет, который дает право говорить тому, в чьих руках он находится) терапевту. «Режиссер» (ведущий тренинга) командует «Стоп!», выжидает одну минуту, затем «Мотор!». После этого терапевт отвечает клиенту. Затем он отдает палочку клиенту. Клиент произносит следующую реплику, передает палочку терапевту, после чего «режиссер» опять командует «Стоп!», и вновь наступает минутная тишина.
Смысл этого действия состоит в том, чтобы терапевт был вынужден отвечать не сразу, а через минуту. Как он распорядится этой минутой – его дело. (Это можно обсудить в конце.) Опытный терапевт, скорее всего, даст себе вслушаться в реплику клиента, почувствует свою реакцию, поймет, какой смысл имеет эта реакция в контексте складывающихся отношений между ним и клиентом, и выберет по возможности точную и душевно емкую форму ответа. То есть, минута – не так уж и много…
В ту минуту, когда терапевт ищет ответ, сидящие в кругу участники делают то же и записывают на своем листке свою фразу, свой ответ клиенту. После окончания сессии участники перечитывают свои реплики.
В ходе обсуждения работы можно сделать акцент на роли замедления в терапии и на проявлении особенностей «поэтической психотерапии».
Через год на следующей конференции нашего института я сделал другой вариант этой мастерской. Впрочем, я бы уже остановился в описании различных вариаций тренинговых техник. Мне кажется, суть моих преподавательских усилий более или менее ясна. И мне хочется продолжать работать в этом направлении. Цель – возвышение психотерапии до уровня искусства – вполне греет. Даже воодушевляет…
Первая из них, известная под названием «мастерская «За пределами речи»», была придумана мной вместе с Ириной Захарян еще на летнем интенсивном семинаре по гештальт-терапии в 2000 году. Она занимает как минимум три часа, но можно работать и дольше, осваивая понимание того, что лежит «за пределами речи», за пределами обмена словами.
Участников тренинга (лучше, если это практикующие терапевты, или, как минимум, люди, имеющие постоянную учебную практику в рамках профессиональной тренинговой программы) просят вспомнить какое-то свое любимое стихотворение или просто прислушаться к тому, какое стихотворение сейчас всплывет, будет вертеться в уме. Еще лучше, если есть оба основания, — то из любимых, которое всплывает сейчас. После небольшой паузы их просят выбрать отрывок из этого стихотворения, содержащий по возможности не больше четырех строк, и зачитать его вслух. Когда все участники зачитали свои четверостишия, ведущий объясняет процедуру последующей работы. Группа должна разделиться на две половины. Одна половина участников будет работать терапевтами, а другая — клиентами. Терапевт будет работать с четверостишием клиента как с его личным материалом. Ни терапевту, ни клиенту нельзя употреблять слов, которые не содержатся в четверостишии клиента. Поэтому, когда клиент и терапевт размещаются друг напротив друга, сессия начинается с того, что клиент повторяет свой стихотворный отрезок. Терапевт пытается повторить за ним, и так несколько раз, пока терапевт не запоминает четверостишие клиента. Дальше идет терапевтическая работа, ограниченная употреблением только тех слов, которые содержатся в поэтическом «материале» клиента. Продолжительность работы – примерно 15 минут.
Обычно терапевтам даются следующие рекомендации:
«Во-первых, постарайтесь уважительно отнестись к материалу клиента, без надобности не меняйте в самом начале падежных форм, попробуйте вслушаться в звучание стиха и понять внутренний мир Вашего клиента. Затем, если нужно, можно изменять грамматическую форму слов. Во-вторых, терапия – это диалог. Вкладывайте в строчки клиента то, что Вы хотите сказать, свое понимание, свои чувства, свою энергию. Но пусть все это будет воодушевлено поэтическим материалом клиента»
Иногда терапевтам дается «напоминание»: «Если Вы хотите двигаться или издавать звуки, то это не возбраняется…»
Если пары работают по 15 минут, то где-то после 12 минут я прерываю их и говорю терапевтам: «В оставшиеся три минуты Вы можете рассказать клиентам свое четверостишие, если сочтете это нужным. Если это произойдет, то пусть не в самом конце, чтобы дать клиенту одну – две минуты на отреагирование и завершение».
По окончании этой работы проводится ее обсуждение. Обычно я сначала прошу тех, кто был клиентом, ответить на два вопроса: 1) как Вам кажется, понимал ли Вас терапевт? и 2) поняли ли Вы что-то про себя? Терапевтам задаются два других вопроса: 1) удалось ли Вам понять мир клиента? И 2) было ли что-то в терапии, что трудно объяснить словами? Если да, то попробуйте объяснить это.
После обсуждения, в ходе которого участники живо обсуждают новые аспекты понимания терапевтического процесса, я предлагаю кому-то из них побыть клиентом у меня. Обычно я работаю в центре круга не больше тех же 15 минут. Если тренинговый отрезок длится дольше 2,5 – 3 часов, то возможны и другие варианты работы в этом же ключе, включая супервидение.
Что выясняется в ходе обсуждения работы в парах и в центре круга?
Прежде всего то, что ограничение в употреблении слов, невозможность для клиента долго рассказывать о чем-то, а для терапевта задавать вопросы «что Вы сейчас чувствуете?», «как Вам это?» и т.п., приводит не к обеднению сессии, а наоборот, к поразительному смысловому сгущению, когда за 15 минут может произойти столько, сколько редко происходит за час терапевтической работы. Тогда можно понять, что означают красивые слова ведущего о восхождении психотерапии к уровню поэзии.
Другое важное событие – понимание и клиентами, и терапевтами того, как трудно им бывает «прорваться» к пониманию друг друга, если не опираться на поверхностное понимание, обеспечиваемое расхожими словесными конструкциями. И как переживается это новое, подлинное понимание, когда оно в конце концов происходит. Я часто предлагаю эту работу в конце семинара по теме «Диалог», и, к моей радости, после такой работы становится уже без подробных пояснений понятно, что такое диалог в буберовском смысле этого слова.
Я много раз проводил такую работу и был свидетелем множества других неожиданных осознаний, касающихся сути терапевтической работы. Позвольте мне не вдаваться здесь ни в них, ни в особенности тактики терапевтической работы с поэтическим материалом. Впрочем, о последнем можно догадаться, если опираться на те идеи, которые высказаны в теоретической части данного сообщения.
Воодушевленный идеей привнесения характеристик поэзии в психотерапию и обучение терапевтов, я стал задумываться над тем, чтобы сами особенности такой, «поэтической», психотерапии не были жестко связаны в умах моих учеников с собственно поэтическим материалом. Тогда возникла идея сделать что-то похожее на предыдущую мастерскую, не используя стихотворения. В результате на конференции МИГТиК 2006 года я представил мастерскую «Слово», которую сейчас и опишу.
Вступление и «разогрев». В начале этой работы мы обсуждаем некоторые общие особенности поэзии и психотерапии, говорим о том, как важно бывает в работе освободиться от «словесного мусора», отказаться от «суетной вербальности», чтобы быть готовым свободно встретиться с миром клиента. Затем участникам предлагается сказать что-то, что им сказать важно. Это будут реплики каждого на общей «сцене» группы, они должна быть не длинными, ясными и значимыми для них. После этого происходит невербальное взаимодействие. Участники беспорядочно ходят по помещению, подходя к другим. Они могут их потрогать, но не говорить ничего, просто посмотреть… Затем они возвращаются в круг и одну – две минуты сидят молча, осознавая, кто из группы им интересен (это могут быть несколько человек).
Работа в парах. Пары образуются вследствие выборов по интересу друг к другу. В парах участники по очереди говорят друг другу: «Мне нечего тебе сказать. Мне нечего тебе сказать, кроме того, что…» Дальше следует реплика другому. Так длится минут 12 – 15. В обсуждении участники рассказывают, с какими своими переживаниями они столкнулись, возникло ли что-то новое между ними, удалось ли им избавиться от «вербальной суеты» и сказать друг другу что-то действительно важное.
Работа в парах – 2. Общение двух терапевтов. Два практикующих терапевта садятся друг напротив друга. В течение семи минут каждый из них готовит монолог – обращение к другому, — начинающееся со слов «Я не люблю эту чертову профессию…» Можно делать письменные пометки, помогающие готовить монолог. Следующий отрезок (пять минут): один из них произносит свой монолог. Если он тратит меньше пяти минут, то оставшееся время они сидят в тишине, но раньше, чем по истечении 5 минут, свои позиции не меняют. Затем пятиминутный монолог другого. После этого – семь минут свободного диалога. Цель этого упражнения, схематически выражаясь, состоит в осознании наличия (или отсутствия) сердечного отношения к своей работе. Чем участники и делятся в обсуждении. Трогательные моменты этого обсуждения помогают перейти к работе с клиентом в центре круга.
Сессия в кругу. Из группы выделяются клиент и терапевт. Клиент произносит реплику, затем передает talking stick (дословно – «говорительная палочка»; в одной из консультативных техник – предмет, который дает право говорить тому, в чьих руках он находится) терапевту. «Режиссер» (ведущий тренинга) командует «Стоп!», выжидает одну минуту, затем «Мотор!». После этого терапевт отвечает клиенту. Затем он отдает палочку клиенту. Клиент произносит следующую реплику, передает палочку терапевту, после чего «режиссер» опять командует «Стоп!», и вновь наступает минутная тишина.
Смысл этого действия состоит в том, чтобы терапевт был вынужден отвечать не сразу, а через минуту. Как он распорядится этой минутой – его дело. (Это можно обсудить в конце.) Опытный терапевт, скорее всего, даст себе вслушаться в реплику клиента, почувствует свою реакцию, поймет, какой смысл имеет эта реакция в контексте складывающихся отношений между ним и клиентом, и выберет по возможности точную и душевно емкую форму ответа. То есть, минута – не так уж и много…
В ту минуту, когда терапевт ищет ответ, сидящие в кругу участники делают то же и записывают на своем листке свою фразу, свой ответ клиенту. После окончания сессии участники перечитывают свои реплики.
В ходе обсуждения работы можно сделать акцент на роли замедления в терапии и на проявлении особенностей «поэтической психотерапии».
Через год на следующей конференции нашего института я сделал другой вариант этой мастерской. Впрочем, я бы уже остановился в описании различных вариаций тренинговых техник. Мне кажется, суть моих преподавательских усилий более или менее ясна. И мне хочется продолжать работать в этом направлении. Цель – возвышение психотерапии до уровня искусства – вполне греет. Даже воодушевляет…
* * *
1. Василюк Ф.Е. Психология переживания. М., МГУ, 1984.
2. Выготский Л.С. Психология искусства. М., Искусство, 1986.
3. Немиринский О.В. Лекции по клиническим аспектам психотерапии. – Гештальт гештальтов, 2006, № 2, с. 62 – 77.
4. Перлз Ф., Гудман П. Теория гештальт-терапии. М., Ин-т общегуманитарных исследований, 2001.
5. Павлова Вера. Три книги. М., Захаров, 2007.
6. Тарковский Арсений. Стихотворения и поэмы. М., Профиздат, 1998.
________________
2. Выготский Л.С. Психология искусства. М., Искусство, 1986.
3. Немиринский О.В. Лекции по клиническим аспектам психотерапии. – Гештальт гештальтов, 2006, № 2, с. 62 – 77.
4. Перлз Ф., Гудман П. Теория гештальт-терапии. М., Ин-т общегуманитарных исследований, 2001.
5. Павлова Вера. Три книги. М., Захаров, 2007.
6. Тарковский Арсений. Стихотворения и поэмы. М., Профиздат, 1998.
________________
- Обильное цитирование автором Арсения Тарковского и Веры Павловой не означает его незнакомства с творчеством других поэтов.
- Частое обращение автора к стихам о любви не означает его недооценку других аспектов жизни. Впрочем, черт его знает, что это означает.
Литература