«Что происходит?» (Giandomenico Tiepolo)
Однажды, перед очередной поездкой в Венецию, я прочитал в одном из путеводителей: «Церковь апостола Павла, Сан-Поло (San Polo)… Сюда… стоит зайти, и не только ради «Тайной вечери» Тинторетто (слева от входа, самый крупный план из всех, что в Венеции), сколько ради часовни Распятия (вход в западной стене), где выставлен цикл «Крестный путь» двадцатилетнего Джандоменико Тьеполо (1747-1749). Если вы уже были в музее Ка-Реццонико, вас мог заинтриговать Тьеполо-сын, которому пришлось жить в годы упадка венецианской живописи. Ему удалось сделать почти невозможное: выразить трагедию потери величия. Здесь кончаются чудеса, наступает рассвет и отрезвление. Христос выглядит актером, измученным непосильной ролью; вокруг него пассивные равнодушные зрители — зрители неумолимо наступающего XIX века».
Эти слова меня заинтересовали, немного покоробили и заинтриговали. Я подумал, что столкновение с чем-то бОльшим, а тем более с великим, у многих людей приводит к противопоставлению двух полюсов восприятия другого: либо великий – бог, либо, если не бог, то жалкий актер. Встреча с великим провоцирует так называемое «нарциссическое» сознание с его качелями возвеличивания (Бог) и обесценивания (всего лишь уставший актер, вынужденный играть свою роль). Потому что очень трудно отнестись к кому-то, кто неизмеримо больше тебя, к великому — как к отдельному Другому. Происходит одновременное возвеличивание и обесчеловечивание. Жар столкновения с огромностью Другого трудно выдержать, трудно сознавать свою малость (и, возможно, причастность) и одновременно оставаться человеком и личностью, и тогда возникает соблазн осмыслить другого в рамках своего малого мирка, уменьшить и адаптировать его к своим привычным представлениям. «Бог умирает», и на его месте – зияющая пустота. В этой поляризации Иисус отсутствует как человек. Остается лишь выхолощенный вопрос — «Бог или не бог?» — лишенный живого отношения к Иисусу и к евангельской истории.
Но в чьих глазах – автора путеводителя или автора картин – произошла «трагедия потери величия» и превращение Иисуса в актера?
Итак, я ехал в Венецию с желанием зайти в chiesa di San Polo и всмотреться в цикл картин Джандоменико Тьеполо.
(Здесь я прошу прощения у читателей за качество приводимых четырнадцати иллюстраций. Конечно, они неизмеримо хуже оригиналов. Я, все же, надеюсь на то, что вы сможете рассмотреть эти лица… А я попробую просто описать то, что увидел, пять дней исправно приходя в храм и всматриваясь…)
Эти слова меня заинтересовали, немного покоробили и заинтриговали. Я подумал, что столкновение с чем-то бОльшим, а тем более с великим, у многих людей приводит к противопоставлению двух полюсов восприятия другого: либо великий – бог, либо, если не бог, то жалкий актер. Встреча с великим провоцирует так называемое «нарциссическое» сознание с его качелями возвеличивания (Бог) и обесценивания (всего лишь уставший актер, вынужденный играть свою роль). Потому что очень трудно отнестись к кому-то, кто неизмеримо больше тебя, к великому — как к отдельному Другому. Происходит одновременное возвеличивание и обесчеловечивание. Жар столкновения с огромностью Другого трудно выдержать, трудно сознавать свою малость (и, возможно, причастность) и одновременно оставаться человеком и личностью, и тогда возникает соблазн осмыслить другого в рамках своего малого мирка, уменьшить и адаптировать его к своим привычным представлениям. «Бог умирает», и на его месте – зияющая пустота. В этой поляризации Иисус отсутствует как человек. Остается лишь выхолощенный вопрос — «Бог или не бог?» — лишенный живого отношения к Иисусу и к евангельской истории.
Но в чьих глазах – автора путеводителя или автора картин – произошла «трагедия потери величия» и превращение Иисуса в актера?
Итак, я ехал в Венецию с желанием зайти в chiesa di San Polo и всмотреться в цикл картин Джандоменико Тьеполо.
(Здесь я прошу прощения у читателей за качество приводимых четырнадцати иллюстраций. Конечно, они неизмеримо хуже оригиналов. Я, все же, надеюсь на то, что вы сможете рассмотреть эти лица… А я попробую просто описать то, что увидел, пять дней исправно приходя в храм и всматриваясь…)
Олег Немиринский
Фигура Иисуса на втором плане, на возвышении баллюстрады, его демонстрируют народу. На переднем плане – люди. Они и являются основными персонажами этой картины. (Это ведь они осудили его на смерть, они потребовали распять его.) Мы смотрим на этих людей сзади, так, что мы их видим, а они нас – нет. Ближе всего к нам семья, которая занята своей жизнью. Муж и жена что-то обсуждают. Они заняты друг другом. В их глазах интерес. Друг к другу. Даже, кажется, кокетство. Возможно, они обсуждают, как они проведут сегодняшний вечер. Происходящее наверху их не занимает. Перед ними мальчик с собачкой в руках. Маленькая, причесанная, ухоженная собачка. Перед этой семьей (соответственно, чуть дальше от нас) молодой человек, вскинувший руки вверх и в стороны. «Распни его!»? (Интересно, что этот же жест потом в церковном богослужении станет жестом признания и прославления Христа; руки так же вскидываются и в восхищении, и в намерении обнять, и в требовании распять..) Похоже, он в пьяном угаре. На боку у него болтается фляга. Лиц других людей, впереди, вообще не видно; они изображены просто как толпа.
Еще одна фигура на переднем плане (слева) – воин рядом с конем. Его голова неестественно отвернута от Иисуса. Он поддерживает массивное древко, похожее на основание креста. Ему тяжело нести этот крест, и это как будто объясняет неестественный поворот его головы. А может быть, он не хочет смотреть? Между прочим, храм посвящен апостолу Павлу. И, возможно, мы видим, начало духовных терзаний воина, могущих превратить его в апостола веры… Но возможно также и то, что он просто отвернулся.
Одно существо на картине смотрит на нас. Это лошадь. Как будто автор с грустной иронией предлагает и нам посмотреть на лошадь. И не задумываться над тем, что происходит.
Еще одна фигура на переднем плане (слева) – воин рядом с конем. Его голова неестественно отвернута от Иисуса. Он поддерживает массивное древко, похожее на основание креста. Ему тяжело нести этот крест, и это как будто объясняет неестественный поворот его головы. А может быть, он не хочет смотреть? Между прочим, храм посвящен апостолу Павлу. И, возможно, мы видим, начало духовных терзаний воина, могущих превратить его в апостола веры… Но возможно также и то, что он просто отвернулся.
Одно существо на картине смотрит на нас. Это лошадь. Как будто автор с грустной иронией предлагает и нам посмотреть на лошадь. И не задумываться над тем, что происходит.
1. Иисуса осуждают на смерть.
На этой картине четыре основных персонажа: Иисус, несущий свой крест, юноша, хлещущий его розгами, благообразный пожилой господин, сидящий на камнях и наблюдающий за этой сценой, и бюст императора Тиберия в нише стены. Бюст – не деталь уличного интерьера; у него очень выразительное лицо – лицо римского императора. В его глазах – ощущение власти, жестокость и презрение к иудеям. Он имеет непосредственное отношение к происходящему, он – власть и сила. В противоположном от него – левом нижнем – углу изображен пожилой человек благородного вида, закинувший ногу на ногу, положивший руку на колено, со строгим мужественным видом наблюдающий за процессией. Его глаза выражают понимание происходящего. Нет, конечно, не сочувствие, а понимание. Да, так и должно быть; так будет со всеми смутьянами, посягающими на установленный порядок. И это правильно.
Розги в руках юноши находятся посередине на воображаемой линии, соединяющей Тиберия и уважаемого господина. Царственные розги держатся на союзе императора и верноподданных.
Юноша с розгами – центр картины. На его лице отражена вовсе не жестокость, не сладострастие власти. Оно искажено болью и отвращением к той работе, которую он выполняет.
А Иисус, несущий свой крест, смотрит в небо. Лишь оттуда он ждет поддержки. И страдания юноши, чьи удары ложатся на его спину, ему неведомы. Он не смотрит ни на кого их этих людей. Он старается обрести силы, чтобы пройти свой путь.
Розги в руках юноши находятся посередине на воображаемой линии, соединяющей Тиберия и уважаемого господина. Царственные розги держатся на союзе императора и верноподданных.
Юноша с розгами – центр картины. На его лице отражена вовсе не жестокость, не сладострастие власти. Оно искажено болью и отвращением к той работе, которую он выполняет.
А Иисус, несущий свой крест, смотрит в небо. Лишь оттуда он ждет поддержки. И страдания юноши, чьи удары ложатся на его спину, ему неведомы. Он не смотрит ни на кого их этих людей. Он старается обрести силы, чтобы пройти свой путь.
2. Иисус несет крест.
Иисус упал под тяжестью креста. У него не хватает сил. Он изможден. Тело его в синих кровоподтеках. На его лице огромная усталость. Но герои картины, опять же, — люди. На переднем плане какой-то господин в турецкой одежде взирает на происходящее. Падение. Непорядок. Заминка. А время идет. Уже становится жарко. Двое помогают Иисусу подняться. Их лица не видны. Возможно, они просто хотят, чтобы это быстрее закончилось. На лице одного юноши из толпы отражена боль. Он как будто что-то кричит… Но большинство безучастно. Кажется, им жарко…
Собачка с любопытством смотрит на Иисуса.
Собачка с любопытством смотрит на Иисуса.
3. Иисус падает первый раз.
Картина, отражающая самый драматичный момент крестного пути, буквально, физически, самая светлая. Фон просто залит светом!
Лица матери не видно. Иисус не смотрит прямо на нее. Но его лицо в присутствии Матери становится немного моложе. Легкая тень грустной улыбки появляется на нем. Нет, не улыбка, а лишь еле заметный отзвук улыбки тепла и сочувствия. Он не может остановиться. Это лишь поранит ее. Она, наверное, видит, что с ним происходит. Но мы этого не видим. Мы смотрим не на Иисуса глазами матери, а на людей, являющихся свидетелями происходящего. Третья фигура в центре – господин в богатых одеждах. Этот человек смотрит на Марию. Он понимает, что с ней происходит, догадывается, что в ее душе. Но мускулы его лица неподвижны. В нем нет сочувствия. Понятно, что она страдает. А что поделаешь? Надо было воспитывать сына в уважении к существующим установлениям, жил бы как все…
Лица матери не видно. Иисус не смотрит прямо на нее. Но его лицо в присутствии Матери становится немного моложе. Легкая тень грустной улыбки появляется на нем. Нет, не улыбка, а лишь еле заметный отзвук улыбки тепла и сочувствия. Он не может остановиться. Это лишь поранит ее. Она, наверное, видит, что с ним происходит. Но мы этого не видим. Мы смотрим не на Иисуса глазами матери, а на людей, являющихся свидетелями происходящего. Третья фигура в центре – господин в богатых одеждах. Этот человек смотрит на Марию. Он понимает, что с ней происходит, догадывается, что в ее душе. Но мускулы его лица неподвижны. В нем нет сочувствия. Понятно, что она страдает. А что поделаешь? Надо было воспитывать сына в уважении к существующим установлениям, жил бы как все…
4. Иисус встречает свою Мать.
«И когда повели Его, то, захватив некоего Симона Киринеянина, шедшего с поля, возложили на него крест, чтобы нес за Иисусом» (Лука, 23:26).
Пожилой человек помогает Иисусу нести крест. Рядом с ним Иисус выглядит постаревшим. Как будто мы видим его отчасти глазами старика, который встал рядом с ним и ощутил свое сродство с ним.
Люди не смотрят на помогающего. Это выглядит естественно, потому что иначе их бы настиг вопрос об их месте в происходящем. «Где ты? – спросил Господь Адама. – Я спрятался».
Пожилой человек помогает Иисусу нести крест. Рядом с ним Иисус выглядит постаревшим. Как будто мы видим его отчасти глазами старика, который встал рядом с ним и ощутил свое сродство с ним.
Люди не смотрят на помогающего. Это выглядит естественно, потому что иначе их бы настиг вопрос об их месте в происходящем. «Где ты? – спросил Господь Адама. – Я спрятался».
5. Иисусу помогает Симон Киренеянин.
Вероника подходит к Иисусу и отирает грязь и кровь с его лица полотенцем, смоченным в холодной воде. И тут впервые Иисус оборачивается и смотрит на другого человека. Его сердце тронуто. Только что будучи изможденным до безучастности, он смотрит на Веронику с нежностью и умилением.
Стражник, ведущий Иисуса на веревке как на поводке, пытается натянуть веревку (Идти! Что за заминка?!), но юноша, несущий розги (тот самый, со второй картины), с болью и возмущением кричит на стражника и этим помогает Иисусу и Веронике выиграть секунды, продлить время, дать свершиться сочувствию и благодарности.
Стражник, ведущий Иисуса на веревке как на поводке, пытается натянуть веревку (Идти! Что за заминка?!), но юноша, несущий розги (тот самый, со второй картины), с болью и возмущением кричит на стражника и этим помогает Иисусу и Веронике выиграть секунды, продлить время, дать свершиться сочувствию и благодарности.
6. Вероника помогает Иисусу.
Иисус впервые является единственным смысловым центром картины. И становится отчетливо видно то, что художник объясняет нам с самого начала. Только теперь не заметить это уже невозможно. На картинах изображен не Бог, а человек.
Он устал. Он измучен. Он всматривается в небо в поисках опоры. Силы на исходе…
Что дает ему силу? Вера в то, что он послан Богом?
В какой мере он «вынужден играть свою роль»?
А если нет ясных указаний от «режиссера»? Нигде в Евангелии не описано, что Иисус получает от Отца Небесного какие-либо предписания.
Люди часто представляют себе Бога как человекоподобное существо, сидящее на облаке и раздающее указания о том, что должно произойти. А если нет такого существа? И Бог – это закон жизни, это всеобщая связь, это любовь?
Если Иисус – человек, и в полной мере, до конца, человек, то, может быть, он не может иначе? Он не может свернуть с этого пути, каким бы страшным и одиноким не был этот путь. Потому что само его существо, само его отождествление с духом любви к людям, ведет его, подсказывает ему и, в конце концов, приводит на Голгофу. И в этом чаша его судьбы. И когда в Гефсиманском саду он обращался к Тому, кто вел его, он в отчаянии спрашивал: «Неужели нельзя мне, оставаясь собой, не выпить до дна эту чашу?! Но если нет иного пути для меня, то пусть свершится этот».
И, может быть, этим он силен? Принятием неизбежности своего пути и той силой, которую дает любовь? И это помогает ему выдержать не только физические мучения, но и пронзительное одиночество среди людей, отвергающих его, жестоких и бездушных. И стараться в последние часы и минуты сделать что-то для тех, кто хоть немного готов видеть и слышать его… В этом его сила, его свобода и огонь Жизни.
В этом же его слабость. Слабость быть человеком.
Федор Михайлович Достоевский: «Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (Ф.М.Достоевский, Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 28, кн.1. Л.: Наука. 1985. С. 176). (Из письма Н.Д.Фонвизиной, 1854 г.)
Не с идеей истины, а с человеком. Не в правоте, а в любви.
Он устал. Он измучен. Он всматривается в небо в поисках опоры. Силы на исходе…
Что дает ему силу? Вера в то, что он послан Богом?
В какой мере он «вынужден играть свою роль»?
А если нет ясных указаний от «режиссера»? Нигде в Евангелии не описано, что Иисус получает от Отца Небесного какие-либо предписания.
Люди часто представляют себе Бога как человекоподобное существо, сидящее на облаке и раздающее указания о том, что должно произойти. А если нет такого существа? И Бог – это закон жизни, это всеобщая связь, это любовь?
Если Иисус – человек, и в полной мере, до конца, человек, то, может быть, он не может иначе? Он не может свернуть с этого пути, каким бы страшным и одиноким не был этот путь. Потому что само его существо, само его отождествление с духом любви к людям, ведет его, подсказывает ему и, в конце концов, приводит на Голгофу. И в этом чаша его судьбы. И когда в Гефсиманском саду он обращался к Тому, кто вел его, он в отчаянии спрашивал: «Неужели нельзя мне, оставаясь собой, не выпить до дна эту чашу?! Но если нет иного пути для меня, то пусть свершится этот».
И, может быть, этим он силен? Принятием неизбежности своего пути и той силой, которую дает любовь? И это помогает ему выдержать не только физические мучения, но и пронзительное одиночество среди людей, отвергающих его, жестоких и бездушных. И стараться в последние часы и минуты сделать что-то для тех, кто хоть немного готов видеть и слышать его… В этом его сила, его свобода и огонь Жизни.
В этом же его слабость. Слабость быть человеком.
Федор Михайлович Достоевский: «Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (Ф.М.Достоевский, Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 28, кн.1. Л.: Наука. 1985. С. 176). (Из письма Н.Д.Фонвизиной, 1854 г.)
Не с идеей истины, а с человеком. Не в правоте, а в любви.
7. Иисус падает второй раз.
Изможденный Иисус, страдающий физически, одинокий среди людей, находит в себе силы для того, чтобы утешить подошедших к нему женщин. Как он их утешает?
«И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дочери Иерусалимские! Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших…» (Лука, 23:27)
В правой части картины хорошо видны лица двух женщин и девочки. У одной из женщин лицо скорбное, а у другой женщины и девочки — скорее поверхностное сочувствие. Праведника обрекли на смерть, жалко. Но они вряд ли понимают смысл происходящего. И Иисус помогает им обрести этот смысл. Перед своей смертью он не отвергает их сочувствия, а стремится дать им то, что может — более глубокую смысловую перспективу.
Но особенно интересна женщина, которую мы видим со спины. Она подошла к Иисусу и подвела к нему мальчика. Как будто эта часть картины — уже после слов Иисуса. Добрый сочувствующий взгляд Иисуса, его правая рука, обращенная к подошедшим, расположение у этих трех фигур друг относительно друга создают впечатление, что женщина подошла к Иисусу за благословением!
Мы не удивляемся тому, что Иисус находит в себе силы для сочувствия и утешения, находясь в нечеловечески тяжелой для него ситуации. А что движет ею? Может быть, она подошла, потому что ощутила нехватку чего-то важного в своей жизни? А может быть, она посмотрела на себя, на свою жизнь его глазами? («… Но плачьте о себе и о детях ваших») Или только чуть-чуть, еле-еле, только начала, только попыталась посмотреть на себя с его стороны, и ощутила жажду духа, жажду обращенности к Другому?
В этой картине явственно противопоставлены женщины и мужчины.
Мужчины справа — это настоящие мужчины. И зрелого возраста человек, знающий что к чему в мужском мире, и юноша, по виду которого понятно, что он усвоил уроки старших и станет настоящим суровым воином.
Другое впечатление от двух молодых людей на заднем плане левой части картины.
Один из них — с растрепанными волосами и горящим взглядом — похож на тип романтичного юноши. Глаза романтика горят (обычно он слегка опьянен собственными смелыми идеями), но взгляд при этом направлен в пространство, почти в никуда (точнее, в область своих грез). Он прекрасен. Но имеет весьма мало отношения к происходящему.
Другой молодой человек гладко причесан. Он впервые смотрит на нас, рассматривающих картину. Он как будто обращен к нам. Однако, когда я вглядываюсь в его лицо, я понимаю, что его взгляд ничего не сообщает нам! Ничего, кроме вопроса о том, как он сам выглядит в наших глазах. И этот «перевертыш» впечатляет; он смотрит на нас, но озабочен тем, как мы смотрим на него.
«И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дочери Иерусалимские! Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших…» (Лука, 23:27)
В правой части картины хорошо видны лица двух женщин и девочки. У одной из женщин лицо скорбное, а у другой женщины и девочки — скорее поверхностное сочувствие. Праведника обрекли на смерть, жалко. Но они вряд ли понимают смысл происходящего. И Иисус помогает им обрести этот смысл. Перед своей смертью он не отвергает их сочувствия, а стремится дать им то, что может — более глубокую смысловую перспективу.
Но особенно интересна женщина, которую мы видим со спины. Она подошла к Иисусу и подвела к нему мальчика. Как будто эта часть картины — уже после слов Иисуса. Добрый сочувствующий взгляд Иисуса, его правая рука, обращенная к подошедшим, расположение у этих трех фигур друг относительно друга создают впечатление, что женщина подошла к Иисусу за благословением!
Мы не удивляемся тому, что Иисус находит в себе силы для сочувствия и утешения, находясь в нечеловечески тяжелой для него ситуации. А что движет ею? Может быть, она подошла, потому что ощутила нехватку чего-то важного в своей жизни? А может быть, она посмотрела на себя, на свою жизнь его глазами? («… Но плачьте о себе и о детях ваших») Или только чуть-чуть, еле-еле, только начала, только попыталась посмотреть на себя с его стороны, и ощутила жажду духа, жажду обращенности к Другому?
В этой картине явственно противопоставлены женщины и мужчины.
Мужчины справа — это настоящие мужчины. И зрелого возраста человек, знающий что к чему в мужском мире, и юноша, по виду которого понятно, что он усвоил уроки старших и станет настоящим суровым воином.
Другое впечатление от двух молодых людей на заднем плане левой части картины.
Один из них — с растрепанными волосами и горящим взглядом — похож на тип романтичного юноши. Глаза романтика горят (обычно он слегка опьянен собственными смелыми идеями), но взгляд при этом направлен в пространство, почти в никуда (точнее, в область своих грез). Он прекрасен. Но имеет весьма мало отношения к происходящему.
Другой молодой человек гладко причесан. Он впервые смотрит на нас, рассматривающих картину. Он как будто обращен к нам. Однако, когда я вглядываюсь в его лицо, я понимаю, что его взгляд ничего не сообщает нам! Ничего, кроме вопроса о том, как он сам выглядит в наших глазах. И этот «перевертыш» впечатляет; он смотрит на нас, но озабочен тем, как мы смотрим на него.
8. Иисус утешает иерусалимских женщин.
Иисус вновь падает под тяжестью креста.
В центре картины два мальчика. Один — сочувствующий, другой — глупо улыбающийся («упал дядька!»). Но даже сочувствующему смысл происходящего вряд ли ведом. Дети, как правило, не хотят утруждать себя усложнением картины мира. Иногда они могут «опуститься на глубину». Но для этого надо уже быть знакомым с трагедией поступка. С той, которая свершается перед их глазами, но остается для них неоткрытой.
В центре картины два мальчика. Один — сочувствующий, другой — глупо улыбающийся («упал дядька!»). Но даже сочувствующему смысл происходящего вряд ли ведом. Дети, как правило, не хотят утруждать себя усложнением картины мира. Иногда они могут «опуститься на глубину». Но для этого надо уже быть знакомым с трагедией поступка. С той, которая свершается перед их глазами, но остается для них неоткрытой.
9. Иисус падает третий раз.
Итальянское spogliare означает как раздевать в буквальном смысле, так и грабить. На картине бандитского вида человек деловито стаскивает с Иисуса одежду, по ходу дела оценивающе ее разглядывая. Это последнее унижение перед распятием. Иисус опустил глаза. Может быть, его взгляд выражает смирение. Но мне иногда кажется, что на этой картине он почти плачет…
Учитывая, что главными героями этого цикла являются Иисус как человек и, в еще большей степени, люди вокруг него, десятая картина кажется мне центральной во всем цикле. Здесь есть два человека, смотрящие на нас, и не с пустым взглядом. Это важнейшие действующие лица той истории, которую нам рассказывает Джандоменико Тьеполо.
Один из тех, кто повернут к нам и смотрит на нас — это пожилой человек в красном плаще. У него одухотворенный взгляд, внимательный и даже пытливый. Можно предположить, что это евангелист святой Марк, которого венецианские художники обычно изображали в красном одеянии. Он смотрит на нас, и в его глазах можно прочитать: «Вы видите, что происходит? Вы понимаете, что творится? Смотрите!»
Другой человек — женщина. Что в ее глазах? Тревога. Но не только. Грустная задумчивость… Может быть, надежда… Но главное — в ее глазах вопрос к нам — «Вы понимаете, что происходит?»
Это не знание евангелиста. Она смутно чувствует что-то и просит нас помочь ей понять…
Учитывая, что главными героями этого цикла являются Иисус как человек и, в еще большей степени, люди вокруг него, десятая картина кажется мне центральной во всем цикле. Здесь есть два человека, смотрящие на нас, и не с пустым взглядом. Это важнейшие действующие лица той истории, которую нам рассказывает Джандоменико Тьеполо.
Один из тех, кто повернут к нам и смотрит на нас — это пожилой человек в красном плаще. У него одухотворенный взгляд, внимательный и даже пытливый. Можно предположить, что это евангелист святой Марк, которого венецианские художники обычно изображали в красном одеянии. Он смотрит на нас, и в его глазах можно прочитать: «Вы видите, что происходит? Вы понимаете, что творится? Смотрите!»
Другой человек — женщина. Что в ее глазах? Тревога. Но не только. Грустная задумчивость… Может быть, надежда… Но главное — в ее глазах вопрос к нам — «Вы понимаете, что происходит?»
Это не знание евангелиста. Она смутно чувствует что-то и просит нас помочь ей понять…
10. Иисуса раздевают.
Святой Марк и эта женщина — два посредника между нами и изображенным миром. Один выражает знание церкви, Евангелие. Он понимает, что происходит, и несет людям весть о Христе. А вторая задает нам вопрос. Она не похожа на святую. В ней нет бросающейся в глаза силы духа, она, видимо, более или менее благополучный человек. Но в ней есть смятение и глубокое сочувствие — начало человеческого духа… В ней нет глубины святого Марка, а есть робкое вопрошание. «Как же это?» Она тоже почти плачет (эта часть ее состояния отражена в девочке, которую мы видим со спины; можно догадываться, что девочка плачет) и, в то же время, всматривается. Задавая нам этот вопрос, она одновременно задает его себе самой. И именно поэтому мы слышим этот вопрос. Если мы наделены даром сочувствия, то можем присоединиться к ней в ее смятении и проникнуться этим вопросом — «Что происходит?»
И еще одно кажется мне очень важным. Она понимает, что мы смотрим на нее. Но это не мешает ей оставаться собой, оставаться с тем, что с ней происходит. И она тоже смотрит на нас. И то, что это направлено в обе стороны, создает в этот момент неоднозначную, неодномерную, нерациональную связь между нами и изображенным миром, миром евангельской истории. Если наши взгляды встречаются, и переживание длится, то мы можем дать ответ на этот вопрос. Ответ не столько даже словесный, сколько из полноты своего сердца…
И еще одно кажется мне очень важным. Она понимает, что мы смотрим на нее. Но это не мешает ей оставаться собой, оставаться с тем, что с ней происходит. И она тоже смотрит на нас. И то, что это направлено в обе стороны, создает в этот момент неоднозначную, неодномерную, нерациональную связь между нами и изображенным миром, миром евангельской истории. Если наши взгляды встречаются, и переживание длится, то мы можем дать ответ на этот вопрос. Ответ не столько даже словесный, сколько из полноты своего сердца…
Иисус вновь падает под тяжестью креста.
В центре картины два мальчика. Один — сочувствующий, другой — глупо улыбающийся («упал дядька!»). Но даже сочувствующему смысл происходящего вряд ли ведом. Дети, как правило, не хотят утруждать себя усложнением картины мира. Иногда они могут «опуститься на глубину». Но для этого надо уже быть знакомым с трагедией поступка. С той, которая свершается перед их глазами, но остается для них неоткрытой.
В центре картины два мальчика. Один — сочувствующий, другой — глупо улыбающийся («упал дядька!»). Но даже сочувствующему смысл происходящего вряд ли ведом. Дети, как правило, не хотят утруждать себя усложнением картины мира. Иногда они могут «опуститься на глубину». Но для этого надо уже быть знакомым с трагедией поступка. С той, которая свершается перед их глазами, но остается для них неоткрытой.
9. Иисус падает третий раз.
Все те же лица, смотрящие мимо Иисуса, куда-то вдаль…
11. Иисуса прибивают к кресту.
Небо пылает.
У подножия креста две женщины. Мария Магдалина грустно и бережно обнимает корчащуюся от горя Мать Иисуса.
У подножия креста две женщины. Мария Магдалина грустно и бережно обнимает корчащуюся от горя Мать Иисуса.
12. Иисус умирает на кресте.
Хорошо прорисованы лица двух женщин и Иисуса.
Богородица — с закрытыми глазами, целиком погруженная в свое горе, почти неживая. Мария Магдалина — в экспрессии горя, отчаяния, крика.
У Иисуса на двух последних картинах (умирание на кресте и снятие с креста) опять молодое лицо. Как и на четвертой («Иисус встречает свою мать»). Это подтверждает ту мысль, что главные герои цикла — люди вокруг Иисуса. Его лицо меняется в зависимости от того, чьими глазами мы его видим. Когда он изображен рядом с матерью, он выглядит молодым.
Богородица — с закрытыми глазами, целиком погруженная в свое горе, почти неживая. Мария Магдалина — в экспрессии горя, отчаяния, крика.
У Иисуса на двух последних картинах (умирание на кресте и снятие с креста) опять молодое лицо. Как и на четвертой («Иисус встречает свою мать»). Это подтверждает ту мысль, что главные герои цикла — люди вокруг Иисуса. Его лицо меняется в зависимости от того, чьими глазами мы его видим. Когда он изображен рядом с матерью, он выглядит молодым.
13. Снятие с креста.
Это последняя картина цикла.
Лицо Иисуса потемнело и сильно постарело. Глаза его закрыты.
Люди бережно укладывают его тело в гроб.
Часть картины заволокло темно-коричневым дымом. Вначале мне даже показалось, что картина повреждена. Но потом стало понято, что художник намеренно изобразил часть пространства погруженным во тьму. Из этой тьмы взгляд выхватывает лица, силуэты, одежды… А другая часть фона – светлый горный пейзаж. Причем вершины гор находятся ниже места положения во гроб. То есть, гроб с телом Иисуса находится на вершине.
Так как цикл посвящен крестному пути, то он на этом и заканчивается. И нет ни Воскресения, ни Вознесения. Потому что это уже следующие страницы евангельской истории. Но горный пейзаж и расположение места действия над горами подсказывают другую мысль — сама смерть вознесла его на вершину. И сейчас, в этот момент, который здесь изображен, до того, как нам поведают о том, что он был Богом, мы можем остаться с ним как с умершим человеком. И осознать, что он жив до сих пор, хотя бы потому, что мы сегодня переживаем его историю, его поступки, его слова. Потому ли, что он физически воскрес? И насколько это важно? Или потому что он был человеком, и сердце его было столь большим и щедрым, что его жизнь способна пробуждать любовь в нас, в тех, кто слабее и меньше, неизмеримо меньше, чем он?..
Картина на религиозную тему подобна молитве. И мы не можем достоверно знать, что происходило в душе художника. Но тот, кто, воспринимая картину, позволяет себе проникнуться ею, стоит в воображаемом храме рядом с художником и произносит в себе свою молитву.
И если молиться о тех, кто не может позволить другому быть больше, кто лишен счастливого ощущения своей малости и причастности, то, может быть, нет смысла говорить о любви как жертвенном даре, о любви как служении, потому что путь к этому от так называемого «нарциссического сознания» не только не прост, а и не очень-то виден. И мне кажется, что он может лежать через обретение способности к острому, проникающему сочувствию. Когда человек наполняется не поверхностным, а глубоким и острым сочувствием, то он переживает присутствие в своем сердце другого человека и поворачивается в ту сторону, где возможно следовать любви, где она когда-нибудь сможет его вести и подсказывать. А пока не знать ответа, но быть рядом.
И задавая себе вопрос: «Кем же был Иисус, если не был Богом?», не торопиться с ответом, хотя бы потому, что ответ этот свершается вначале не в словах. И я, честно говоря, тоже не уверен в своем ответе, хотя сейчас он звучит для меня величественно и просто.
Лицо Иисуса потемнело и сильно постарело. Глаза его закрыты.
Люди бережно укладывают его тело в гроб.
Часть картины заволокло темно-коричневым дымом. Вначале мне даже показалось, что картина повреждена. Но потом стало понято, что художник намеренно изобразил часть пространства погруженным во тьму. Из этой тьмы взгляд выхватывает лица, силуэты, одежды… А другая часть фона – светлый горный пейзаж. Причем вершины гор находятся ниже места положения во гроб. То есть, гроб с телом Иисуса находится на вершине.
Так как цикл посвящен крестному пути, то он на этом и заканчивается. И нет ни Воскресения, ни Вознесения. Потому что это уже следующие страницы евангельской истории. Но горный пейзаж и расположение места действия над горами подсказывают другую мысль — сама смерть вознесла его на вершину. И сейчас, в этот момент, который здесь изображен, до того, как нам поведают о том, что он был Богом, мы можем остаться с ним как с умершим человеком. И осознать, что он жив до сих пор, хотя бы потому, что мы сегодня переживаем его историю, его поступки, его слова. Потому ли, что он физически воскрес? И насколько это важно? Или потому что он был человеком, и сердце его было столь большим и щедрым, что его жизнь способна пробуждать любовь в нас, в тех, кто слабее и меньше, неизмеримо меньше, чем он?..
Картина на религиозную тему подобна молитве. И мы не можем достоверно знать, что происходило в душе художника. Но тот, кто, воспринимая картину, позволяет себе проникнуться ею, стоит в воображаемом храме рядом с художником и произносит в себе свою молитву.
И если молиться о тех, кто не может позволить другому быть больше, кто лишен счастливого ощущения своей малости и причастности, то, может быть, нет смысла говорить о любви как жертвенном даре, о любви как служении, потому что путь к этому от так называемого «нарциссического сознания» не только не прост, а и не очень-то виден. И мне кажется, что он может лежать через обретение способности к острому, проникающему сочувствию. Когда человек наполняется не поверхностным, а глубоким и острым сочувствием, то он переживает присутствие в своем сердце другого человека и поворачивается в ту сторону, где возможно следовать любви, где она когда-нибудь сможет его вести и подсказывать. А пока не знать ответа, но быть рядом.
И задавая себе вопрос: «Кем же был Иисус, если не был Богом?», не торопиться с ответом, хотя бы потому, что ответ этот свершается вначале не в словах. И я, честно говоря, тоже не уверен в своем ответе, хотя сейчас он звучит для меня величественно и просто.
14. Иисуса кладут в гроб.
Май — август 2018 г.,
Венеция — Москва.
Венеция — Москва.